Бегство от волшебника

Вот такого рода мысли смущали мир и покой его уик-энда. Но сейчас они почти поблекли, оставив лишь небольшое чувство обиды, которое, смешавшись с воспоминанием о духах мисс Кейсмент и об измазанных красной помадой концах сигарет, улетело ввысь легким облачком желания. Теперь, стоя в саду и чувствуя, как весеннее солнце все сильнее печет затылок, он размышлял о других, не менее хлопотных делах. Рейнбери проживал в большом доме на Итон-сквер; это было в некотором роде его наследственное поместье, окруженное садом, по лондонским меркам немалым, а сад, в свою очередь, отделялся от прочего мира высокой стеной из серого камня. У этой стены, напротив дверей, ведущих из гостиной на террасу, с незапамятных времен рос куст глицинии, чьи искривленные золотисто-коричневые стебли изгибались причудливыми завитками, а кисти запыленных синих цветков свисали над цветочным бордюром. Глициния связывалась для Рейнбери не только с воспоминаниями детства, но и с его, как он определял, самыми потаенными мыслями; сквозь эти фантомы, как сквозь прозрачные тела призраков, он, сидя на террасе, часами всматривался в спутанные ветви и похожие на перья листья, и постепенно внешний мир куда-то отходил, соединяясь с мыслями и трансформируясь в некую внутреннюю субстанцию.

За стеной, по которой тянулась глициния, располагались постройки какой-то больницы; и вот шесть месяцев назад Рейнбери получил некую открытку, прочел и похолодел от ужаса: вежливо и со множеством извинений местный совет объяснял ему, что для завершения строительства столь необходимого больнице рентгенологического корпуса требуется участок земли, футов пять шириной и семьдесят пять футов длиной, и все упирается… в стену его сада. Совет обещал, что это ни в коей мере не будет для хозяина хлопотно и что если его участок и уменьшится, то всего лишь на какой-то очень незначительный кусочек. Разумеется, нынешняя стена будет снесена за их счет и за их же счет возведена новая, там, где укажет владелец; к тому же, прежняя стена настолько обветшала, что новая, из прочного камня, разве не будет кстати? И, безусловно, будет выплачена компенсация за потерю земли в размерах, предусмотренных законом для таких случаев принудительного отторжения.

Когда все эти новости обрушились на Рейнбери, он почувствовал себя настолько несчастным, словно его приговорили к смертной казни. Так бесцеремонно, так жестоко с ним еще никто никогда не поступал. Сначала он просто не знал, что делать. Потом неделю ходил с жалобами по всем тем местам, где, как ему казалось, может получить помощь. Он написал своему депутату, он написал даже в «Таймc», правда, письмо не напечатали. Одним словом, он не только ничего не достиг, но и не получил ни малейшей надежды. В итоге впал в глубокую тоску и запретил своим знакомым даже упоминать об этом деле.

До разрушения стены теперь оставалось около двух недель. В это время больничные власти всячески старались установить теплые отношения с жертвами конфискации, а в их число входили жильцы около полдюжины домов, располагающихся слева и справа от дома Рейнбери; их хозяев приглашали осмотреть больницу, своими глазами увидеть ставший непригодным старый рентгенологический корпус и ознакомиться с проектом нового. Рейнбери не захотел идти. В этом вопросе он отказался быть филантропом; и когда одна из его соседок, дама, исполненная благих побуждений, в разговоре с ним воскликнула, что, да, если бы вы только увидели, как они там теснятся, бедные, вы бы наверняка смягчились, он ответил грубо. Ему и в самом деле было очень горько.

Рейнбери хорошо сознавал, что так быть не должно, должно быть, в сущности, совсем иначе. Тихо упрекнув себя за такое отношение, он тем не менее отыскал и ему место в круге реальности, беспощадное видение которой с недавних пор стало заменять ему такую ценность, как добродетель. В конце концов самопознание и было его идеалом; и не в силах ли познание своим собственным ярким светом изменить смысл того, что оно открывает? Рейнбери не чувствовал необходимости в этот период своей жизни вкладывать в развитие своей личности больше сил, чем требуется для того, чтобы просто подробно комментировать, как именно это развитие происходит. Вмешиваться в этот процесс он не собирался. В том, что касается морали, а также разума, Рейнбери придерживался следующей точки зрения: зрелость — есть понимание того, что человеческие усилия в большинстве своем неизбежно завершаются мыслью о собственной заурядности, и все благие порывы в конце концов приводят нас к убеждению, что такие, какие мы есть, мы уже собой представляем élite.[15] Безрадостность этого знания смягчается лишь мыслью, что это все же хоть какое-то знание.