Бегство со Светлого берега (СИ)

Как всегда воскресным вечером, Амабель вспомнила, что ее муж начинал дома трудный кроссворд с греческим названием и забирал его с собой в Форин-офис, чтобы закончить, как он говорил, in Collegium, — и приносил газету, чтобы они с мамой могли заняться легким кроссвордом. Ей теперь редко удавалось довести дело до конца; в свое время у ее мамы это получалось лучше.

Амабель разделась, пробежала взглядом первую страницу, но, оказавшись в постели, открыла литературный раздел. Всю страницу занимала статья о Мередите; окончание предполагалось на следующей странице, и тут Амабель внезапно вспомнила свой сон. Ей приснилось, что Мередит умер и она тому виной. Целых десять минут она лежала на спине с сомкнутыми глазами и пыталась найти ассоциации. Ничего не приходило в голову, но депрессия вернулась в полную силу. Она знала, что справиться с ней можно, вспоминая приятные события прошедшего дня — беседа за утренним столом была очень мила; Том вернулся; обед удался; партия в бридж сложилась успешно; Чарльз и Вогс были милы, а Дороти приветлива. Но что во всем этом пользы, если в конце дня ее ждал Мередит?

Теперь уже не обойтись без золотистой таблетки, которая приносит трехчасовой сон, и зеленой таблетки, которая дает сон в оставшуюся часть ночи. Амабель с усилием встала с постели, чтобы сходить за водой — тепловатая будет лучше всего: таблетки растворяются в ней легче. Мередит.

Старуха^[114]

Мало кто был способен заметить разницу в возрасте обеих мисс Гулливер. Известно было, что одна из них старше другой года на три, на четыре, но кто именно, знал только страховой агент. Они были не так уж и стары, то есть не восьмидесяти и даже не семидесяти лет. Да так, знаете ли, лет шестьдесят с чем-нибудь, а впрочем, уже под семьдесят. Пожилые дамы. И вовсе они не так уж похожи друг на друга. У одной из них были голубые глаза и выступающие зубы, а у другой бородавка на подбородке и очки; но люди самым бесстыдным образом приписывали мисс Мадж зубы мисс Джессики, а бородавку мисс Джессики — мисс Мадж, и никак не могли припомнить, кто из них кто. Никто не задерживался на них взглядом дольше, чем нужно, чтобы в мозгу успела запечатлеться мысль: «Я видел этих мисс Гулливер» или, при встрече лишь с одной из них: «Я видел одну из этих мисс Гулливер сегодня утром на почте». Даже их дальняя родственница, жившая в Хеддерсфилде, не могла отличить одну от другой или, вернее, как и все остальные, не знала, кто есть кто, и когда — не слишком-то часто — она приезжала в Лондон и на ее стук дверь открывала одна из сестер, ее так и подмывало сказать: «Ты становишься все больше похожей на Джессику», даже не зная, кто стоит перед ней. А однажды она сказала по секрету мисс Мадж: «Ни за что не скажешь, что ты старшая», хотя прекрасно знала, что старшая на самом деле мисс Джессика.

Когда-то все было по-другому. Для отца и матери они были Джесси и Мадди, и никто не забывал, что старшая из них Джесси. Во все время их детства Джесси считалась умной девочкой, а Мадди веселой и доброй. Тогда не возникало сомнений насчет того, кто из них старше на два с половиной года. Когда они шли куда-нибудь по поручению родителей, а позже в школу, дорогу, по которой они следовали, всегда выбирала Джесси, а Мадди плелась за ней с яростью в сердце. И даже если Мадди спрашивала «Может, порисуем?» или «Может, полепим из пластилина?», выбор всегда оставался за Джесси. Книги в библиотеке тоже всегда выбирала Джесси, и Мадди приходилось читать «Маленьких женщин»^[115] или «Эрика, или Мало-помалу»^[116], хотя на самом деле она любила рассказы о животных. И все же она всегда уступала, и они всегда были неразлучны. Но отец и мать умерли давным-давно, а они теперь стали мисс Джессика и мисс Мадж, и мир, безразличный к ним, не отличал их друг от друга.

Тень сомнения витала даже над кошкой обеих мисс Гулливер, ибо Нельсон даже в десятилетнем возрасте обладала той фальшиво моложавой внешностью, которую в результате постоянной опеки и сюсюканья приобретают иногда и немолодые особы. И почему существо, столь несомненно женственное, получило вдруг имя Нельсон?