Бегство талой воды (СИ)

Я возьму тебя за руку, и мы пойдем, не оглядываясь. (Рис. 1) Не надо оглядываться. Пусть пялятся нам вслед из миллиона окон и орут миллионом глоток. К счастью, их почти не слышно за густеющими ветками. Только протяжно-скрежещущее, раздраженно-устрашающее движение зубов. Они мобилизовали все свои зубы: молочные и мудрости, вставленные и запломбированные, гнилые и белоснежные, кровоточащие и прокуренные, одинокие и в полных обоймах, острорежущие клыки и стертые пеньки у самых десен. Ты говоришь, у тебя есть местечко, где спрятан твой клад. Догадываюсь. Это обыкновенные детские вещички: кукольный шиньон, тряпочки, пуговицы, ржавая игла (ты в свое время не додумалась обернуть ее промасленной бумагой - трогательная недальновидность начинающего жить), остатки первоначально роскошного фарфорового сервиза, пузырьки из-под лекарства и духов, "игручие" пробки. Ты не раз бывала там, в своем укромном местечке. Всегда удивлялся твоей способности (она есть еще у нескольких мне детишек) выбираться из кольца, из неразрывного и круглого мелькания и шипения колес, сосущих воду с непросыхающих дорог присосками протекторов. Под зеленым корнем, - говоришь ты. Я понимаю. Мне не надо лишних разъяснений: корень порос мхом, это старый корень старого и, видимо, мертвого дерева, которое выпало из своего гнезда, как зуб из десны, и оставило яму с "зелеными корнями" (метафорическое зрение детства). Конечно, клад под зелеными корнями - смехотворная и ни в коем случае не удовлетворительная причина к бегству для тех, кто за окнами. Сами они никогда бы не поддались на этот ничтожный (их глаза уменьшают, как перевернутый бинокль) соблазн. Но как раз тут, злорадно и надменно гогоча над нами, они не уловили первопричины нашего поступка. Мы уходим не "к", а "от", суемудрые. В конечном итоге, мы уходим не к кладу, а от вас. Я не боец, ни воин, выжегший в себе или от рождения не имеющий того, что болит. У меня болит все. Я уязвим со всех сторон. Муха, поднявшаяся с жирного стола и толкнувшая в меня суетливыми крыльями порцию воздуха, способна вызвать у меня дурноту и судорогу омерзения. Атмосфера, которая почему-то остается прозрачной для них, для их недобрых построений и глумливых взоров, которая не сгустилась и не почернела до черноты угольного нутра, кажется мне изощренной предательницей, тайным недругом, возненавидевшим меня еще до моего рождения. Их слова - тяжеловесные армейские граненые гранаты - рвутся повсеместно и всевременно, осколки искромсали мне уши, барабанные перепонки - посмотрите! - превратились в шелестящие на ветру лохмотья. Оттого-то я часто и не слышу тебя, малышка! Я не смогу отстоять тебя, защитить тебя, сражаться за тебя со всеми, кто пожелает что-то с тобой сделать: поймать взглядом (их клейкие, из цепкие, их прицельные взгляды - язык муравьеда, сдобренная медом удавка) и посадить в вонючий свой мозг, в свой хлев, в свою коммуналку и совершать над тобой гнусности, нечистой мыслью своей и блудливой фантазией срывать с тебя одежды, истекать мутной слюной и мутным бесплодным семенем; или, как ржавой острогой , зацепить бряцающим языком, этим проволочным помелом, вздымающим сор и обрывки туалетной бумаги с характерными коричневыми звездами, этим куском жести, сметенным ураганом окраинной крыши, жалко и оскорбительно скрежещущим куском жести, что несется, подпрыгивая, за тобой по улице, движимый инфернальной силой; или настичь прикосновением, этим отвердевшим, материализовавшимся ублюдком мысли, рычагом, свинченным из дурной наследственности, убитых способностей, разбухшей, страдающей водянкой похоти. Я не смогу вырвать тебя из жизни, из этого терновника, где любое движение - шип в тело. Не смогу спасти от грубости идиотов и циников, властолюбцев, женолюбцев, ревнивых жен и безумных свекровей, от юнцов с рожами щелкунчиков и нетерпеливыми руками гинекологов-самоучек, что промышляют душными - удушающими! - вечерами в тесных и невыносимых, как шерстяные кальсоны с начесом в жару, переулках, проулках, тупиках. От всех этих мясных мух города. Мне не уберечь тебя от изнурительной, обворовывающей душу работы, которая нужна будет, чтобы кормиться, одеваться, кормить и одевать детей, которые, может быть, у тебя будут, которые, может быть, не умрут во время родов, после родов, в первые дни жизни, которые. Может быть, не родятся чудовищами без лица, без ушей, с раздутой от мозгов кожей вместо черепа, с подобием розового безволосого курдючка, начиненного мягким орехом извилин. Я не заслоню тебя от унизительного счета и экономии на самом нужном, первостепенном, от денег взаймы и робких извинений, что вернула не в срок. Не смогу согреть твои руки, которыми ты будешь держать совок или метлу - инструмент подрабатывающей гражданки, падчерицы своей страны, чтобы получить полставки, четверть ставки и попробовать свести концы с концами и не отвечать скромно- согласно-порочным мановением ресниц на приглашение мерцающих, как электронный циферблат, глаз начальника: русского или брюнета, грузина или чеченца, старика или моложавого, полного или вихляющего в своем приятного цвета в полоску костюма, как палка в рукаве пугала. Он высосет тебя и бросит, и ты повиснешь, обмотанная сухой паутиной, и лицо твое будет соткано из паутины, и взгляд потухнет от густой и пыльной сети неотвратимых воспоминаний. Меня оторвут от тебя, как бинт от раны, я не смогу даже покормить тебя, как делал это раньше, даже поднести ложку ко рту - деревянная, с полустертым узором ягод и загибающихся узких листиков, помнишь? - даже подать стакан воды. Да, всего лишь стакан воды или чая, когда ты заболеешь, когда сквозь бинтующую паутину проступит прозрачно-розовая, видимая лишь редким и понимающим врачам сукровица, и лицо твое, серое, утонувшее в подушке, будет почти прозрачным, туманным (клубок тумана над ручьем в лунную ночь, промозгло-влажную ночь перед всемирным потопом), так что сквозь кожу щеки и шеи будет различим линялый рисунок наволочки, ее обломанные пуговицы. По детской привычке ты будешь ждать моих пробующих, отпивающих твою болезнь губ, прикосновения их к влажному лбу, к горяче-сухому, что-то непрестанно приговаривающему рту. Вслушиваюсь: "Под зелеными корнями..." Я понимаю тебя даже в несуществующем варианте твоей жизни. Под зелеными корнями спрятана какая-то вещица: амулет, брелок, ленточка, палка с сучком, камешек с полоской, , медальон с Девой Марией, которую ты целуешь и вешаешь на грудь, ножичек. Вещица приносит счастье, и ты зарыла ее, закопала под корнями - так надежнее. Как бы там ни было, мы не вернемся. Хватит верить их примитивным уловкам и возвращаться, и давать в обмен на деньги, пищу, квадратные метры (так теперь всюду называется человеческое гнездо), путевку в место, специально отведенное для общего отдыха, бесплатную и оттого никакую медпомощь, золотистые наградные листы с филигранными гербами и дилинькающие глупенькие кружки орденов живые куски своей сочащейся кровью плоти, которую они небрежно сбрасывают в корзину для бумаг, а потом, слышал, кормят сторожевых собак. Еще раз вернуться - это влипнуть наверняка в их спиритические игры в политику, снова очутиться на вращающейся, убыстряющейся карусели: с нее уже не сойти (велика скорость, они все рассчитали, на такой скорости человек, если у него все еще нет крыльев, разобьется вдребезги, в мелкие осколки, и они разлетятся по свету, как соколки того сказочного зеркала, - бедный Кай! бедная Герта!). Карусель раскрутилась, не видать ни лошадок, ни седоков, а только раздутый движением, сверкающий цилиндр. (Рис. 2) Мы не вернемся, а другие как хотят. Им нравится - пусть остаются. Пусть остаются там - в ячейках домов, где жизнь расфасована по окнам и балконам. Пусть остаются там, в вислозадых, заглотивших их динозаврах, которые они называют благоустроенными домами: "мы сорок получим на расширение - да! да! - со всеми удобствами!" Безглазые! Безухие! Они не видят подмены. Для чего нам туда возвращаться? За одеждой? Груда тряпья и кожи на разные сезоны и температуры, на разные гримасы погоды и выверты похоти. Обертка, товарная упаковка, которая чаще всего лжет: "возьмите меня, я самая лучшая, красивая, надежная, удобная!.." Посуда? Объемы для жидкости и сыпучих продуктов. Питающая и напояющая, соблазняющая содержимым и пустая, промытая и вытертая до голубизны, формой своей, парадами своими, эшелонированными по высоте, она подвигает нас на геройства Геракла во имя и славу пищи, этого транзитного смысла всякого судка, чашки, кофейника, супницы, ведра для отходов. Книги? Да, много красивых и прочных корешков - гробов крашеных, за которыми страницы, за которыми буквы - обугленные останки мыслей, кремированных авторами в кромешной тьме черепных коробок в тысячах разных углов мира, в тысяче разных времен. (Ужасно дробится мысль: может ли быть тысяча разных времен?). Я знаю, тебе иногда хочется туда. Хочется вернуться. Несмотря на клад, который ждет. Ты все-таки привыкла к их картонному миру. Они сделали все, чтобы тебя приручить. Но любовь сильнее привычки. Ты мне веришь, потому что любишь. Если мы вернемся, все сделается непредсказуемым, поверь. Из-за глупых мелочей, из-за пустяков, из-за раскрашенного шелкового зонта или заколки-бабочки я могу потерять тебя. Лучше не думать о них. Смотри на тропинку: сверкает хвоя - золотое генеральское шитье, шишка поднялась на засохших черных плавниках, пупырчатая рыжая ветка, сухая и горбатая, давно растеряла листву (старуха, оставленная детьми), кусок газеты (и тут кусок газеты! весь земной шар облеплен газетами, многослойный бумажный шар, глобус из папье-маше), на которой написано...