Бегство в Россию

Он послушно отвечал, повторял, вспоминал, пытался вызвать в памяти прошлогодние разговоры… А вот записная книжка, найденная при обыске. В ней адрес Розенбергов, вы утверждаете, что четыре года с ними не встречались, — из чего же следует? Может быть, три года? Может быть, вяло соглашался он. Но фактически отошел от партии четыре года назад. Докажите. Костас обреченно пожимал плечами. Чувствовалось, что еще немного – и можно заставить его согласиться на любое свидетельство. Он еле ворочал языком и был в их руках, как готовая к лепке глина. Они явно переборщили. И что-то у них не сходилось. Какие-то сведения не удалось состыковать.

Андреа выглядел совсем измученным. Спросил, можно ли ему съездить в Лонг-Айленд – встретиться с отцом, братьями. В сущности, он просил разрешения попрощаться с ними. Дело шло к аресту – так понимал он, и агенты Си-Би-Ай его в этом не разубеждали. Они пошептались и разрешили. Куда он денется? Дом, двое детей, жена, да и к тому же слабак, как все эти тюфяки, набитые формулами.

Характеристику Андреа Костасу составили не раздумывая: “Нервный, впечатлительный. Поддается нажиму. Даже когда нечего скрывать – тревожится, срывается. Легко довести до подавленности. Поддается на угрозы, связанные с научной карьерой. Разрешил произвести у себя в доме обыск, хотя мы не имели на то оснований. По своим взглядам несомненный коммунист”.

V

В глубине фиордов среди елей и сосен стояли белые виллы. Гладкие багровые граниты спускались в неподвижную воду. Отражение повторяло подробности перевернутого мира. Облака плыли в зеленоватой воде, как ледоход.

Паром шел близко к берегу. Видна была мощенная камнем дорога с бесшумной телегой, вспыхивали стекла парников, висели розовые рыбацкие сети.

Северная природа успокаивала неяркими красками, неспешной, бережливой жизнью среди скал и холодной воды. Дикие утки летали над паромом. Джо не уходил с палубы. Берега будто оторочены белым. Ели, острые крыши словно аккуратно писаны белой краской. Джо не сразу понял, что это снег. Может, остаться здесь, в Швеции, где так легко затеряться в узких извилистых фиордах, бессчетных островах, протоках? Мир велик, даже слишком велик для человеческой жизни!

А он – изгнанник, беглец, скиталец. Где-то его ищут. Вычисляют, куда он мог деться. На одну, может, на две фазы он опередил преследователей, но не больше.

Ели и сосны каким-то образом прорастали сквозь гранитные расщелины. Холодные валуны, холодная вода, холодное небо. Понятие родины условно. Он не помнил первых лет своей жизни, но был Нью-Йорк, а в Нью-Йорке – Бруклин, и это было его собственное: нора, убежище. Теперь его лишили и этого угла. За это он и возненавидел Америку. Если Америка посмела отторгнуть его, Джо Берта, своего преданного сына, — она недостойна любви.

Паром шел в Хельсинки. Из Швеции в Хельсинки можно было доехать беспрепятственно. Шведскую визу ему дали в Дании, датскую – в Париже, и сразу же. В Финляндию виза не требовалась, и след Берта среди финских хуторов должен был затеряться. В шведском консульстве его приняли почтительно. Он держался по-хозяйски, он не походил на преследуемого, он не стеснялся своего акцента, ведь это был американский акцент, и паспорт у него был не какой-нибудь, а американский. Наоборот, это он морщился и раздражался, когда парижские официанты не понимали, что значит old socks. Люди, которые не говорили по-английски, были для него второсортными людьми. Американцев он узнавал с первого взгляда по походке, жестам, раскованности, свободе поведения.

На палубе становилось холодно. У него был тоненький плащ, ничего теплого, он не рассчитывал на зиму. Все его вещи так и остались в пансионате. Хорошо, что при нем были деньги и паспорт.

Перед отъездом Джо позвонил в посольство, извинился, что не смог прийти, сказал, что готовится к международному конгрессу, и обещал появиться после конгресса. Попытка выиграть еще неделю…

В Хельсинки дул пронизывающий ветер, пришлось купить свитер. Он снял дешевый номер в отеле поблизости от порта, денег оставалось немного, хозяин гостиницы, бородатый финн, спросил, на сколько времени он рассчитывает. Джо ответил загадочно – “пока не подойдет мой пароход”. Он и сам не знал, почему он так сказал. Он входил в свою роль беглеца. Чем-то ему даже нравилась бесприютность, чувство постоянной опасности. Эта бедная финская столица, рыбный базар на набережной, неведомый язык… Даже в этой роли он чувствовал свое американское превосходство, Америка гналась за ним, он бежал от нее, но все равно оставался американцем…

Примерно в таком состоянии Джо Берт и появился в советском посольстве, где не сразу разыскали сотрудника, знающего английский. Тот заставлял Джо медленно повторять слово за словом, оба злились. Водили его из кабинета в кабинет, подозрительно разглядывали. Никто не улыбался, лица у всех были непроницаемо холодные.

В кабинете консула висели портреты Ленина и Сталина. Консул сидел неподвижно, сцепив пальцы рук. Большая округлая его челюсть походила на висячий замок.

Вдруг эта челюсть открылась и спросила по-французски: