Бегущая в зеркалах

Чуть позже, когда пойманный санитарами, успокоенный уколом, ребенок уснул, Динстлер склонился над кроваткой, ероша светлые волосы и сразу понял все – за ушами, у глаз и на переносице были заметны довольно свежие швы. Он пригляделся – сомнений не оставалось – это был не его Пэк. А значит «поезд тронулся» – план Луми начал осуществляться. И опять – холодок по спине и желание оглянуться на дверь…

Ночью, тщательно проверив двери и окна в кабинете, Динстлер открыл сейф – документация Майера была на месте. Он достал серую кожаную папку, пролистав пожелтевшие страницы – все так. Но что-то… Он торопливо нашел нужный раздел и пробежал текст – вот оно! Ошибка! Дезинформация была подготовлена так ловко, что прежде чем кто-либо сможет понять, что направлен по ложному следу – пройдут месяцы, а может – годы. Хорошо… Но что же дальше? Боже! Ведь теперь его очередь – он должен «раздвоиться»! Как это случится? Неужели однажды он застанет за своим письменным столом двойника? А сам? Страшно и зябко. Динстлер занял себя работой, боясь остановиться, потому что каждая пауза, оставляющая его наедине с собой, вызывала чувство падения в бездну. Пол проваливался под ногами, окружающее пространство растворялось, теряя очертания: кто он? что он? И зачем – зачем все это?

Звонок из другого, прочного мира вернул его к реальности: где-то в далеком, в маленьком городке, в доме за сиреневыми кустами, умирала Корнелия.

21

…Конец ноября, холодный дождик за прикрытыми ставнями, затхлый воздух, пропахший лекарствами и старым больным телом. В узкой кровати с высокой резной спинкой разбитая параличом женщина – сморщенная, высохшая – чужая. Глаза ввалились в потемневшие глазницы и один из них, еще живой, испуганный обратился к вошедшему. Искривленные губы с трудом прошептали: «Ехи!»

Он тяжело опустился на стул возле кровати и взял безжизненную легкую руку. Сиделка молча вышла из комнаты. Он рассматривал эти скрюченные пальцы, вздутые под пергаментной кожей синие жилки, еще пульсирующие током крови, стараясь понять, почему так и не успел полюбить, по-настоящему полюбить этого единственного на земле родного ему человека. Все что-то мешало – ее требовательность, строгость или раздражение, и что-то заставляло отложить «на потом», спрятать до востребования горячий поток этой жалости и благодарности, который теперь заполнял душу.

– Я люблю тебя, бабушка, – чуть слышно сказал он, но она поняла и действующей левой рукой коснулась его щеки. – Колючий какой…, красивый…

Корнелия говорила с трудом, усилием воли ворочая онемевший язык и лишь только потому, что не могла умереть, не сказав этого:

– Я прощаю Лизхен. Скажи это своей матери, когда увидишь. Я…, я виновата сама. Пусть она тоже простит… Там на столе… возьми…

И Ехи взял в руки то, что никогда не попадалось ему на глаза – альбом с фотографиями, где на первом листе в резной рамке толстого картона красовалось большое парадное фото: сорокапятилетний мужчина с благообразным строгим лицом в наглухо застегнутом темном сюртуке сидел в кресле, держа на коленях пятилетнюю девочку. Рядом, улыбалась в объектив, положив руку на плечо мужа Корнелия – вернее, темноволосая девушка с пружинками локонов, оставшаяся навсегда беспечной и юной на плотной фотобумаге. Потом он увидел взрослеющую девочку с огромным букетом, в белом платьице, отороченном кружевом, с подписью: «Лизхен. Первое причастие». Вот она гимназистка – крахмальная стойка воротничка и легкие светлые завитки вокруг милого, широкоскулого лица.

Он торопливо, с комом волнения в горле, обшаривал взглядом твердый картон с золотым тиснением «Faber und Sohn& Ruich str.3»: залегшую в левом углу, бархатистую шоколадную тень, прямо у высоких шнурованных ботинок. Плоский рисованный задник, туманно изображал нечто решетчатое – парапет балкона или веранды и лепную бутафорскую колонну, на край которой легко оперся девичий локоток… Лизхен улыбается, и крохотные ямочки обозначались на гладких яблочных щеках. Пушистая легкая коса отягощена поникшим атласным бантом. К запястью левой руки, сжимающей длинный стебель георгина, упал металлический браслетик с часами. Вот оно! Боже, ты «видела» это, Алиса! Мурашки побежали по зябко вздрогнувшей спине, холодом дунуло в затылок, шевеля корни волос. Ривьера, катер, свитер, соскользнувший на палубу с полных бедер, золоченый браслетик на веснушчатой руке, кормящей чаек… Алиса! Мама! Глубокая, черная, необъятная пауза, прорыв в неведомое: уголок здешней реальности слегка загнулся, показав тайную подкладку. Еще чуть – и станет ясно абсолютно все! Он стоял на самом краешке отгадки, но не сумел поднять глаз над запретной чертой – не успел. А если бы успел, если бы не свистящий шепот Корнелии, что увидел бы он там, по ту сторону?

– Пожалуйста, Ехи, дай мне ту фотокарточку, мою любимую, где ты – моряк… – протянула она дрожащую от напряжения руку.