Бегущая в зеркалах

– Да, я помню, – вставил Дани, – как мы, мальчишки, сидящие в зале, были благодарны людям, собравшимся на венской площади, чтобы приветствовать старого Штрауса, когда-то не признанного и обиженного. Огромная толпа пела его вальс, а старикан плакал. И плакали зрители, умиленные торжеством справедливости.

– Сентиментальность – это так мило, так старомодно, как дедушкин велосипед. – Нелли выпустила струйку дыма. – А главное, сквозь слезы умиления, воспетые Дани, можно не замечать несправедливость, жестокость, алчность – все те болезни, которыми страдает это славное, доброе, умиляющееся над любовной сказочкой общество.

– Господи, вечно ты со своей социальной критикой. Это же фильм ПРО ЛЮБОВЬ! Непростую любовь, возникающую не между обычными мужчиной и женщиной, а между двумя художниками-соавторами. В каком бы обществе это ни случилось – это чудо, о котором можно только мечтать. – Сильвия задумчиво протянула руки к морю, будто собираясь кого-то обнять. – Как же, наверное, здорово танцевать, когда за дирижерским пультом стоит твой возлюбленный, написавший эту чудесную музыку для тебя, живущий – для тебя! Я знаю, что была бы гениальной!

Она встала и, войдя в полутемную гостиную, начала танцевать. Ее тонкое, гибкое тело, подсвеченное лампой из глубины комнаты, казалось совсем легким, невесомым, подвластным изгибам мелодии, словно легким порывам ветерка. Сильвия танцевала здорово, это был даже не вальс: Сильвия танцевала молодость, счастье, любовь, чувствуя, с каким восторгом следят за ней синие глаза Дани.

10

…Уже совсем стемнело, черная южная ночь усыпала гигантский купол над головой мириадами звезд. За черной бархатной полоской моря невидимая земля искрилась гирляндами ярких огней – горели фонари набережных, окна домов, витрины и рекламы, создавая над Лазурным Берегом светящуюся дымку. Вальсы кончились, но никому не хотелось говорить.

Прервал молчание Йохим:

– Вы, Остин, сказали, что главный закон рода человеческого – возмездие грешникам, награда праведникам. Но кто полномочен судить, карать и миловать? Какому высшему суду доверите вы это, если религиозное чувство в вас недостаточно сильно? Я читал книги русского писателя-классика Федора Достоевского и много размышлял тогда – что есть зло? Как отличить добро от зла? Каким прибором измерить?

– Понимаю вас, Йохим. Я думаю – личной совестью каждого. Хотя и она, как все земное, часто барахлит, сбивается с ориентиров, заложенных в душу, очевидно, свыше, какой-то мудрой силой, как ее ни назови. Человек, если он нормален, испытывает потребность в добре и красоте, как нуждается в питье и пище, в продолжении рода. Даже сбитый с толку общепринятыми законами и мерками, он томится по доброму деянию. Он хочет быть хорошим перед лицом какого-то единственного зрителя, которого он сам придумал или прозрел лучшей, изначальной частью своего существа… Я знаю одного американца, выпускающего пистолет «беретта», ставший знаменитым, как любимое оружие Джеймса Бонда. Так вот он, разбогатевший и расширивший свое производство за счет потребности человечества в убийстве, содержит местный оперный театр, куда регулярно выводит на премьеры всех своих рабочих-оружейников… А фашистские палачи, известные своим пристрастием к великой классической музыке, вдохновлявшиеся Бетховеном и Моцартом? Где берет начало их добро и зло?.. Ладно, друзья, мы можем здесь профилософствовать всю ночь, но так ничего и не решим. Предлагаю перед сном прогуляться к морю, мимоходом осмотрев мой маленький музей.

…Большой зал в доме Остина был превращен в своеобразную галерею, где кроме картин и нескольких скульптур находились самые разные предметы, неведомо как сюда попавшие: какое-то ветхое, изодранное знамя, старая коллекция уже поблекших бабочек, круглые часы под стеклянным колпаком и даже абсолютно заурядный кирпич, покоящийся в специальной витрине.

– Я не коллекционер и не знаток искусств. То, что вы здесь видите, – сувениры моего жизненного пути, чрезвычайно для меня ценные. За каждым из них – целая история или судьба. Эти картины, – Остин указал рукой на левую стену, – действительно представляют художественную ценность, а те, – махнул он в другом направлении, – чисто личную. Хотя, может, и художественную тоже. Говорят, что это зачастую решает только время.

Внимание Йохима привлекла небольшая икона в потемневшем серебряном окладе, лежащая в застекленной витрине.

– Я, кажется, знаю, – это православная икона Божьей Матери, – сказал он хозяину. – У моей бабушки-славянки была похожая, и у нее все время мерцал огонек. Я даже помню с детства слова молитвы, которую она шептала перед сном, стоя на коленях: «Свята Марья, Матка Божия…»

– Это ты по-каковски декламируешь? – поинтересовался Дани.

– Кажется по-словацки, а может – по-русски. Эти языки на слух иностранца трудно отличимы, как вы считаете, Остин?