Бегущая в зеркалах

– Давай-ка лучше высморкаемся в платок, а не в мое пальто – я же сегодня надел новое. Специально для тебя. Стиль «денди». – Лукка заботливо вытер ее покрасневший нос. – Ах ты, маленькая моя трусишка, mia piccolo bam bino, mia grande cortina (моя маленькая детка, мое большое счастье)…

13

…Два дня отчаянных гонок по проселочным дорогам Лации и Ломбардии – все северней и северней от Рима – к побережью, к Венеции, к сумасшедшему карнавалу; пять дней в маленькой гостинице «Alla» с окнами, глядящими прямо в черную воду канала, и – снова бросок к югу, где на каменных склонах Калабрии уже вовсю цвели заросли мимозы и дрока.

Ни капли не сомневаясь, Алиса знала, что проживает сейчас минуту за минутой, час за часом, день за днем лучшее время своей жизни. И бережно собирала каждую мелочь, каждую крупицу счастья для долгого хранения в памяти. Наверное, никогда еще она не была так близка к Богу, не чувствовала с такой полнотой и ясностью радость бытия, радость любви ко всему миру, обостренную слезной, щемящей скорбью о его, этого мира, бренности. Никогда еще она не была так благодарна дару жизни и любви, отпущенному ей свыше.

С какой-то новой, пронзительной жалостью и восторгом Алиса любила рвущиеся к жизни, начинающие зеленеть и зацветать поля, кусты, деревья, людей, проживающих в трудах и заботах здесь, совсем рядом с ней, свою особую, отдельную жизнь. Она любила старуху крестьянку, тянущую за веревку худую облезлую козу, любила глупо подшучивающего и подмигивающего им хозяина маленькой придорожной траттории, коротконогого и толстобрюхого, считающего себя наверняка юморным свойским парнем. Любила монашек в белых крылатых «шляпах», стайкой летящих куда-то на своих утильных велосипедах, их ноги в шерстяных вязаных носках, крутящие повизгивающие педали, подколотые бельевой прищепкой рясы. И совсем отчаянно – до слез, до желания орать от нежности и жалости – любила этого человека, косящего на нее голубым лучистым глазом.

Сидя в машине рядом с Луккой, Алиса не могла оторвать взгляд от его цепких пальцев, ухвативших руль, от бесконечно милого профиля, летящего над зелено-голубой весенней землей в открытом окошке автомобиля.

В эти дни, за каждый из которых она готова была отдать всю причитающуюся ей еще жизнь, Алиса поняла, насколько дорог и близок стал ей Лукка. А когда наступило расставание, оно оказалось больнее, чем смерть.

Солнечный день радовался, пассажиры парижского рейса весело озабочены, таможенники белозубы, автокар, забравший людей, чтобы провезти их по взлетному полю прямо к трапу самолета, – сверкающе нов. Ничто не напоминало преисподнюю. И все же это была именно она – бездна страха и муки, поглотившая тех, кто должен был расцепить объятия.

Алиса стояла у окна, с ужасом смертника наблюдая, как увеличивается полоска асфальта между автобусом и мужчиной в потертых джинсах. Он растерянно замер, словно примирившись с неизбежностью, но вдруг спохватился и, перемахнув через турникет, ринулся за медлительным вагончиком с пассажирами рейса. Вот он уже догнал его и прямо под окном Алисы машет руками и что-то кричит… Но вот отстал, поник, смирился – одинокая фигурка на взлетной полосе и служитель в синей униформе с красным флажком в руке, бегущий к ней от здания вокзала.

Эту картину Алиса увезла с собой, обливая горючими слезами, как урну с дорогим пеплом.

Они расстались тогда всего на две недели – но разве это важно, когда и минуту дышать друг без друга было трудно?

14

…Куда же делось все это? Как произошло, что через два года от захлеба чувств, переполняющих душу, сводящих с ума, остались привязанность и жалость, а от острой боли обнаженного нерва – тупое нытье застарелой раны?

Они продолжали встречаться – сначала часто, жадно, с непримиримостью к расставанию, затем – все более свыкаясь с ним и с увеличивающимися разлуками. Арманда продолжала цепляться за жизнь, а Лукка, мучимый виной своего краденого счастья, делал все возможное, чтобы эту жизнь продлить и украсить. Он исправно проводил дома все многочисленные семейные праздники, был хорошим отцом – он жил показной фальшивой, ненужной ему жизнью, как стало не нужно ему все, что не касалось Алисы. Но постепенно свыкался, втягивался, с удивлением отмечая, что научился заново есть, пить, спать, работать и даже смеяться, то есть – выжил. Выжил без нее.

Выжила и Алиса. В один прекрасный день она заметила, что лжет, лжет самой себе.

Их встречи, становившиеся все более редкими, сопровождал неизбежный рефрен. «Мы придумаем что-нибудь, мы обязательно придумаем!» – убеждали они друг друга, прежде чем разомкнуть прощальные объятия. Считая себя изгоями судьбы, гонимыми одиночками, они не понимали, что эти слова твердили и твердят все влюбленные через бездну невозможности, все бунтующие и в конце концов смиряющиеся. Они строили планы, один нереальней другого, и ждали. И однажды Алиса поняла, что никогда ничего они уже не придумают. Что самое прекрасное и ценное, оставшееся у них, – это прошлое, а мечты о совместном будущем – лишь худосочные, бледнеющие на свету реальности иллюзии.