Бегущая в зеркалах

— Не бойся, Остин, я не стану плакать и жаловаться. Ты не поверишь но мне сейчас хорошо. Я будто вычеркнута из списка тех, кто непременно должен быть полноценным — т. е. радоваться жизни, преуспевать, быть «кузнецом своего счастья», быть не хуже других и так далее. Я вышла из забега и вся эта гонка, эта маята кажется мне отсюда такой мелкой возней.

— Суета сует и вечная суета, — процитировал Остин. — Знаю, знаю, я это тоже проходил в своей жизни. Считай, что пойдя через испытания, ты просто поднялась на несколько ступеней по кармической теории индусов.

— Да, взрывной волной, — усмехнулась Алиса. — Погляди-ка на мою голову! — она сдернула с волос черную, по-монашески повязанную косынку. Остин расхохотался:

— Потрясающе! Как это получилось? Ручаюсь, для стилистов «Ланвей» твоя прическа была бы находкой: «Авангард и ретро — попытка взаимопонимания».

Алиса так и отказалась от помощи парикмахера и теперь ее голова была похожа на рекламный манекен, демонстрирующий два типа прически: с правой стороны топорщился уже отросший ежик модели «тиф», а слева вились, падая до плеча романтические пряди.

— Но больше ничего показывать не буду. Сама не смотрю, только щупаю свой нос, вернее, то, что осталось. Не могу удержаться…

— Ах Алиса, ты была чересчур хороша и как человеку с юмором, тебе собственное совершенство, видно, изрядно надоело. Ну пусть теперь этот Динстлер помается, попыхтит, померяется силой со злобным Фатумом. Знаешь, на Кавказе есть такая притча: когда рождается ребенок, Бог целует его. Если поцеловал в уста — будет оратором, если в лоб — мудрецом и так далее. Этому Йохиму, думаю, кто-то чрезвычайно полномочный, поцеловал руку. Сама понимаешь — дело деликатное и очень редкое. Доверься ему — и мы еще пересмотрим вопрос о твоей карме.

Они долго сидели, обсуждали «Карамазовых», которых Остин прочел уже в весьма зрелом возрасте, говорили о событиях на мировой арене, о судьбе и Боге в том поверхностно-«терапевтическом» плане, который применяется для врачевания души, с лихвой одаренной страданием.

— Испытания ниспосланы нам свыше, во искупление… — тоном проповедника шутливо продекламировал Остин и виду не показывая, как тревожит и озадачивает его фатальное невезение Алисы, явно перебравший среднюю дозу трагических случайностей.

Однако, после отъезда Остина, Алиса почувствовала себя более сильной и готовой к дальнейшим испытаниям. Весь день она удивляла персонал клиники необычным оживлением, а вечером, стоя перед зеркалом, как под дулом пистолета, решительно сняла повязку и не отвела глаз. Прошла секунда или несколько минут, окаменевшая Алиса определить не смогла бы: изображение в зеркале сразило ее бесповоротностью «похоронки» — она похоронила саму себя — тот образ Я, который, как не крути, был представлен прежде всего ее глазами, носом, ртом, ее телом.

«Недаром в монастырях нет зеркал, человек видит только свою душу, истинную красоту добра и любви,» — думала Алиса, лежа в постели. Только теперь она началаосознавать, что для нее значила физическая красота, казавшаяся зачастую ненужной, даже обременительной. Она поняла, что попросту привыкла к комфорту незаурядной внешности, полученной даром — по прихоти судьбы, как человек привыкает к роскоши и богатству — ко всем «врожденным» привилегиям, выделяющих его из круга себе подобных. Привилегиям, которые ощущаются как изначальная норма, но лишение которых для него зачастую равносильно смерти. «Бог дал — Бог взял» — это формула смирения приемлема для тех, кто получил нежданный дар, и потеряв его, лишь вернулся к былой скудности. Алиса, всегда считавшая себя существом духовным, личностью, достаточно интересной, чтобы пренебречь броской упаковкой, вдруг потерялась, утратив ориентиры. «Кто же я, в сущности «флакон» или его содержимое? Кого любит Лукка? Кем гордились родные и восхищались окружающие? За кого борется Динстлер? Если Лукка любит меня главную — духовную, почему же этот страх в его глазах? К чему мои суетливые попытки скрыть уродство? Почему я не могут теперь быть рядом с ним, не хочу быть жалкой, обременительной, да попросту боюсь, боюсь понять, что его «золотая девочка» навсегда исчезла, а то, что осталось, способно вызвать брезгливое сострадание. Я не хочу стать для него второй Армандой!»

Этот визит Луки в клинику к изувеченной возлюбленной был решающим. Черная траурная повязка на рукаве означала, что он свободен — неделю назад Арманда умерла на руках плачущих сыновей и мужа.

Теперь вдовец стоял на коленях, уткнувшись лицом в Алисины ладони и боясь поднять глаза на ее страшные бинты. Он просил Алису стать его женой через год, как только позволят формальности траура. Он привез фиалки и пучки влажных росистых цветов лежали у алисиных ног.

— Невесты такие не бывают, — вздохнула она сквозь наворачивающиеся слезы. — Поздно, слишком поздно.

Лукка целовал ее взмокшую от слез повязку, мягкий ежик на макушке, судорожно сжатые руки. Он горячо шептал о любви и преданности, обещая заботу и непоколебимое восхищение…