Для меня было устроено на Южной стороне смешанное собрание солдат и матросов. Странное, никогда не испытанное и ничем решительно не оправдываемое чувство удерживало меня от поездки. Это было тягостное предчувствие. Я пришел к Киске и сказал, что ехать не могу. Как я ни объяснял, в чем дело, Киска требовала, чтобы я ехал; в конце концов назвала меня «трусом».
При таких обстоятельствах мне ничего больше не оставалось, как пойти на Графскую пристань, к катеру. Не успел я спуститься на площадку, как подошли ко мне два солдата: Палицын и его приятель. Я знал и того. Едва успел я спросить о чем-то по делу, как из-за спины моей вырос, покручивая усы, городовой.
– Разговариваете? – мирно, словно вскользь, спросил он. – Да, – ответил я, и вдруг мои ноги начали ныть. Сердце упало. – А не прогуляться ли нам в участок? – так же спокойно продолжал городовой.
Я посмотрел на солдат.
– За этим мы и пришли… – был тихий ответ.
Городовой свистнул. Подошли еще двое полицейских. Солдаты исчезли (как я узнал впоследствии, они были уже арестованы и, не зная ни моего имени, ни адреса, ходили при полицейских по городу, чтобы опознать меня). Меня отвели в участок.
При обыске у Александра Гриневского было найдено несколько десятков печатных изданий революционного содержания; он был заключен в Севастопольскую тюрьму.
Военный министр Куропаткин 19 января 1904 года писал министру внутренних дел Плеве: два солдата севастопольского гарнизона, обвиняемые по «делу о пропаганде» сообщили властям о Грине.
«Дело» солдата Гриневского сохранилось.