Бекар

Все эти годы Изольда Матвеевна вела «сибирского самородка» (так она его порой называла) к большой сцене. Переживала только, что Василия поздно отдали в музыкальную школу — когда ему исполнилось девять лет. В музыке, как и в спорте, раньше начнешь — больше надежд на лавры. Но уже через год Морозов легко читал с листа пьесы, рассчитанные на пятиклассников детской музыкальной школы, а технике его нынешней игры могли позавидовать выпускники консерваторий. Кроме того, Василий пытался сочинять сам, но именно в этом направлении творчества их взгляды чем дальше, тем больше расходились. Изольда Матвеевна пичкала Василия музыкой в её понимании прогрессивной: от «Прометея» Скрябина до Шнитке. Прослушав дома «Прометея», он тут же сел за пианино и по памяти сыграл скрябинскую «Прелюдию для левой руки», до диез минор. Эта пьеса была похожа на полотна импрессионистов. От неё веяло дождём и туманом, под такую музыку хотелось созерцать... «Прометей» же напоминал беспорядочную танковую атаку. Никакого света и цвета в этом произведении Василий не слышал и не видел. И удивлялся: как в одном композиторе уживались две такие разные стихии и почему одна из них побеждала другую?

Василий покорно, по много раз прослушивал принесенные учительницей диски, хотя от авангарда и полистилистики его изрядно коробило. Да, соглашался он с Изольдой Матвеевной, мысль есть, техника изумительная, подходы неожиданные, но почему-то душа не поёт. Бьётся мысль, рвётся, но куда?! Из современных композиторов Василию больше нравился Георгий Свиридов. При упоминании о нём у Изольды Матвеевны один уголок губ приподымался, а второй, напротив, уходил вниз. «Но это же лубок, Вася, — снисходительно говорила она, — конъюнктура. Ты же умный человек». Вася пожимал плечами. Спорить с учителем всерьез он не решался, да и не хватало ему владения всей этой терминологией, чтобы уверенно и аргументировано отстаивать своё мнение. Ему больше нравилось воспринимать музыку сердцем, а не рассуждать о том, из каких она сплетается форм, стилей и приёмов. Получалось, чем ближе музыка к какофонии, тем она прогрессивнее. И очень удивился Василий Морозов, когда на областном конкурсе услышал от продвинутых студентов музыкального училища, что Моцарт — это попса. Именно из-за его мелодизма и доступности. До сих пор он считал попсой то, что неслось со всех телевизионных каналов, радиостанций и миллионными тиражами наполняло рынки компакт-дисков и кассет. «Ну, тут они откровенно перебарщивают, хотят казаться умными, этакими знатоками-эстетами, — пояснила Изольда Матвеевна озадаченному ученику. — Моцарт — это классика. Возьмем, скажем, математику. Разве можно сейчас её представить без таблицы умножения? Моцарт — это таблица умножения в музыке». «Значит, — ещё больше удивился Василий, — Пушкин — это таблица умножения в поэзии?» — «Ты, как всегда, быстро схватываешь, — вскинулись утолки туб, — но заметь, я не сказала, что это просто, как дважды два, таблица умножения как раз позволяет нам множить, преумножать, понимаешь?..» «Понимаю», — кивнул Василий. Но сравнение всё равно показалось ему обидным. Изольда Матвеевна словно прочитала его мысли: «Ну разве можно недооценивать изобретателя колеса, если теперь все им пользуются?! Но изобретать колесо во второй раз не стоит. Лучше попробовать найти что-нибудь своё...» — «Самолётный двигатель?» — предположил Василий, чем вызвал восторг учительницы, а про себя добавил, что и взлёт и посадка самолёта без колёс не обходятся. «Всякая настоящая поэзия должна быть глуповата», — вспомнил он прочитанное в дневнике композитора Гав- рилина, но приписываемое Пушкину.

Накануне ученик 10 класса средней школы и выпускного класса школы музыкальной Василий Морозов написал странную (наверное, под воздействием Изольды Матвеевны) с темпом prestissimo пьесу «Пурга». Построенная на беглых неправильных, каких-то кривых арпеджио и лихо закрученных на едва заметной мелодической оси секвенциях, с вколоченными в этот водоворот внезапными синкопами, пьеса должна была определенно понравиться учительнице. Но в этот вечер Василий невольно подумал о том, что накликал своей композицией пургу настоящую, именно такую, какую он и представлял себе, нащупывая на клавишах мелодический ход, выстраивая общую картину над нотными листами. Есть такое выражение: озвучить. Озвучить фильм, к примеру. А как быть с обратным — можно ли увидеть, нарисовать звук? Скрябин вслед за Римским-Корсаковым попытался «расцветить» музыку, но, в сущности, синтез искусств так и остался уделом одержимых экспериментаторов. Нет, нельзя при помощи продуктов питания написать натюрморт, а посредством раскрашенных электрических лампочек излить душу. Впрочем, Изольда Матвеевна возразила бы на это развёрнуто и увесисто. А вот «Русский этюд», сочиненный Василием месяц назад, она удостоила только одним словом: «Вторично».