Бэль, или Сказка в Париже

Славянофилы также прибегали к фактам истории России, выуживая из нее необходимое для подкрепления своих теорий. Они вспоминали о народном вече в Древней Руси, о Земских соборах, о традициях Русской православной церкви и считали, что петровские преобразования — роковое событие в русской истории. Они были убеждены, что до Петра Русь развивалась гармонично и закономерно, все население было проникнуто единым общим для всех духом, одинаковой потребностью общего блага. Новая же европейская культура, навязанная Петром, расколола российское общество, оставив возможность одному лишь простому народу сохранять древние традиции. Высшее же общество, дворяне и чиновники, во всем стремилось подражать Европе, усваивая лишь внешние формы, не осмысливая внутренней сущности чужой культуры.

Западники обвиняли славянофилов в том, что они хотят возврата к старому, отсталому укладу жизни, однако этого как раз славянофилы желали меньше всего. Они не идеализировали прошлого, видели все его мрачные стороны, не отвергали они и достижений Европы, однако призывали к сохранению духа народного, к познанию его сущности. Они искали то, что соответствовало именно русскому человеку, в чем он нуждался и что следовало ему развивать. Своей целью славянофилы видели воспитание общества и правительства в духе русского национального идеала. Для этого они использовали не только печатное слово, но и московские гостиные, в одну из которых со временем и превратилась просторная гостиная Степана Алексеевича Ордынцева в его московском доме на Мытной. Члены кружка собирались у него по средам, и Николенька со своей старшей сестрой Аделаидой привыкли видеть у себя дома бородатых мужчин, отдающих тем самым дань старине, а иных не только бородатых, но и носящих мурмолки. Они с важным видом чинно усаживались на небольшие жесткие диваны на круглых ножках, которыми сплошь была уставлена гостиная, а потом жарко спорили, доказывая что-то друг другу. Николенька порою подслушивал и пытался понять причину их споров, однако ему это не удавалось, и он очень расстраивался, мечтал поскорее стать взрослым, как эти чинные господа, без сомнения занимающиеся в доме его отца какими-то особо значимыми делами.

И вот однажды, когда мальчику исполнилось девять лет, к ним в дом пришел очень симпатичный, по мнению Николеньки, молодой человек. Он еще у порога обратил на себя внимание мальчика, ибо улыбка его оказалась уж очень приятной, а речь мягкой, приветливой, лишенной привычной чопорности, которую Николенька привык наблюдать у других отцовских гостей. Лицо его было безусым и безбородым, и это было тоже очень необычно. Увидев мальчика, прячущегося за портьерой и наблюдающего за ним во все глаза, молодой человек улыбнулся ему и даже помахал рукой в знак приветствия. Николенька несмело улыбнулся в ответ и, застеснявшись, скрылся за портьерой. В этот раз заседание кружка перевалило за полночь. Николенька, даже лежа в своей постели в комнате на верхнем этаже, слышал жаркие речи собравшихся, доходившие порою до нервных криков. Утром, во время занятий на уроке рисования, который особо ему удавался, он попытался набросать портрет вчерашнего нового гостя. Учитель, усмотрев старания мальчика, от усердия даже высунувшего язык, не стал его прерывать и позволил закончить портрет. После занятий Николенька, довольный своей работой, показал портрет незнакомца отцу, а тот, вместо похвалы, вздохнул так тяжело, будто его внезапно охватило отчаяние, и сказал:

— Этого господина вовсе не стоило рисовать.

— Почему? — удивился мальчик.

И тут отец, решивший, что пришла пора понемногу приобщать сына к своим убеждениям и исподволь воспитывать его в духе славянофильства, попытался объяснить разницу между западниками и славянофилами.

Из первого отцовского урока Николенька усвоил только то, что симпатичный молодой человек являлся по своим убеждениям полной противоположностью отцу и его соратникам, а значит, и их врагом. Это совершенно расстроило ребенка и лишило его возможности подобающим образом внимать отцовским объяснениям. Но это огорчение дало и свои плоды: мальчик почувствовал неодолимую тягу к рисованию портретов. Глядя на свою первую, ему самому понравившуюся работу, он испытывал прямо-таки неописуемое удовольствие и теперь использовал любой случай, чтобы нарисовать портрет. Правда, десятилетнему Николеньке приходилось изображать бородатых славянофилов вместо безбородых западников, но это занятие радовало его, и каждый удавшийся, по его мнению, портрет он торжественно вручал тому, с кого был нарисован.

Склонности сына не остались незамеченными Степаном Алексеевичем, он, долго не раздумывая, определил Николеньку в иконописную школу.