Бэль, или Сказка в Париже

Он написал их в шестидесятилетнем возрасте, и картины эти оказались не только последними его произведениями, но и самыми лучшими. Первая из них являла собой портрет некоего тибетского ламы, который якобы вылечил прадеда от тяжелой болезни. Вторая — портрет десятилетнего восточного мальчика, сидящего у горного ручья и играющего на дудочке. Третья изображала прекрасную молодую девушку, куда-то стремительно бегущую и застывшую в прыжке через ручей. Бабушка сказала, что картинам этим нет цены, до того они хороши. Прадед привез их из Тибета, где прожил довольно долго. О продаже этих картин даже и речи не шло. «Уж какие только деньги не предлагали ему за эти картины!» — вспоминала бабушка Елена.

И вот представь себе, Егорка, картины эти исчезают из дома самым невероятным образом. Бабушка Елена гостила тогда у своего отца, и это случилось как раз при ней. Пропажу обнаружил утром сам прадед. Он любил подниматься рано, часов в пять утра, и до завтрака бродить по утренним московским улицам, совершая обязательный ежедневный моцион. Тихо вставал, одевался и, не беспокоя никого из домашних, уходил. Этот день ничем не отличался от предыдущих. Прадед собрался выйти из дома и увидел лежащего на полу у порога входной двери дворецкого Бориса. Дверь была открыта.

— Мы проснулись от того, что кто-то тревожно и настойчиво звонил в колокольчик, — рассказывала дальше бабушка.

Она и ее младшая сестра Софья со своим мужем, жившие вместе с отцом на Мытной, накинув кое-как одежду, выбежали из своих спален и вместе со слугами со всех ног бросились в прихожую. Николай Степанович стоял над недвижимым телом дворецкого, отчаянно дергая шнурок колокольчика. Повар Игнат, прибежавший вслед за другими, склонился над дворецким и приложил ухо к его сердцу.

— Кажись, стукает, — сказал он. — И чего ему сделалось? Здоровый ведь был мужик! — недоуменно изрек он и вопросительно уставился на хозяина.

Игната тут же послали за доктором, а прадед, словно почувствовав неладное, направился в гостиную.

— Мы втроем хлопотали над Борисом в ожидании доктора, когда папа вернулся из гостиной, — вспоминала бабушка. — Лицо его было смертельно бледным, глаза широко раскрыты, иссиня-белые губы дрожали.

— Кто посмел?! — грозно воскликнул он и схватился за сердце.

— Что такое, папа, что случилось? — закричала бабушка, впервые увидев своего отца в таком состоянии.

— Там! Там! — только и вымолвил он и, показывая рукой в направлении гостиной, осел на диван.

— Мы с Софьей, оставив Алексея Спиридоновича присмотреть за папой, бросились в гостиную и, войдя туда, остолбенели, увидев на стенах три пустые золотого цвета рамы, уныло смотрящие на нас темно-синими в крапинку гостиничными обоями. Приехавший доктор дал отцу успокоительную микстуру и, осмотрев дворецкого, сказал, что его опоили каким-то сильнодействующим снотворным и что он скоро проснется. Борис проспал около пяти часов. Когда он очнулся, добиться от него ничего не смогли. Последнее, что он помнил, был ужин на кухне, где обычно после хозяйской вечерней трапезы принимались за еду слуги. Ничего необычного Борис тогда не приметил. Ели они пшенную кашу, приправленную растительным маслом и свиной требухой.

— После этого откушали брусничного киселя, а более ничего такого не ели, — сказал он.

— Ну а до ужина, вспоминай, что ты мог съесть?

— Съесть? Ничего! Только соку березового испил, да и то часа за два до ужина.

— Соку? Где?

— Дак Генка ж, конюхов сын, ноне утром нацедил и на кухню доставил. Ваша светлость, тот сок окромя меня и другие испробовали!

— Кто был на кухне? — грозно спросил Бориса прадед, заставив его испуганно вздрогнуть.

— Никого! Истинный Бог, никого!

И Борис, в подтверждение истинности, перекрестился.

— А во время ужина?

— Одне только домашние, — захлопав глазами, промямлил дворецкий. — Даже Глашка, племянница Игната, к тому времени в деревню отправилась. Так что окромя своих домашних более никого и не было!

— А может, кто-то заходил на кухню, а потом ушел?

Борис умолк, стараясь что-то припомнить.

— Дак вы ж заходили, ваша светлость, Игнату лабардана заказать на утро. И опосля Софья Николаевна забегала, с Пелагеей о чем-то пошепталась и ушла, а потом вернулась и велела ей какое-то платье к утру отгладить.

— Да не о себе я тебя спрашиваю, болван! И не о Софье Николаевне. Из чужих, может, кто заходил, от соседей слуга какой или еще кто?

— Нет, ваша светлость, более к нам никто не заходил.

— А что же ты делал потом? — пытался выведать у него прадед.

Но что происходило после ужина, дворецкий забыл намертво. Сказал только, что сморило его как-то уж очень быстро, он еще на двор хотел выйти, проверить, закрыты ли ставни, да и не помнит теперь, выходил ли.