Белая

- Ну, разумеется, кожи... - презрительно повторяла Белая с отвращением распарывая швы на своей неудачной работе. - И это все, что ты знаешь в жизни. Ты ведь ничего другого не носила кроме этих вонючих кож? Кружева, муар, атлас, бархат, фай, грогрен, шелк... Тебе ведь это ни о чем не говорит? Но нет, тебе подавай кожи, - и она сердито дернула нитку из тонкой бизоньей жилы, разрывая ее. - Ты даже не хочешь сказать, как шить эти нелепые шлепы, а я бы тебе рассказала, как делать шляпку. Например, розовую тюлевую шляпку-капот, всю усеянную цветами из белого жэ, нашитыми на тулье, чьи поля будут покрыты кружевом и окаймлены короткой бахромой, а сбоку был бы пуф белоснежных завитых перьев. А может, тебе бы пошла шляпка довольно большой формы с тульей из скомканного тюля, оканчивающейся длинным вуалем?

Индианка с удивлением слушала Белую, которая впервые говорила с ней. Она слушала как возвышается ее голос, меняется тон, едва сдерживаясь, что бы не перейти на крик. Щеки Белой пылали, и она едва ли осознавала, что в ярости рвала нитки, которые индианка вытягивала и сушила три дня кряду.

- Но тебе подавай шкуры, а не шляпки! Я теперь тоже ношу шкуры, как ты и напоминаю себе шелудивую собаку, копающуюся в куче отбросов! - выкрикнула девушка, швырнув кожи на землю и впервые за время своего пребывания у сиу, расплакавшись.

Индианка ничего не сказала. Она поняла, что со слезами бледнолицей выходит черная болезнь, все это время терзавшая ее. Встав, она подошла к шкурам, с таким презрением отброшенными бледнолицей и, подняв, с невозмутимым видом положила перед Белой, жестом приказав сшивать их.

- Больше никто здесь не увидит моих слез, - всхлипывая проговорила Белая, вытерла мокрые щеки и взялась за шитье, низко склонившись над ним.

Но никто не мог помешать ей, уноситься мыслями туда, куда рвалась она всем сердцем. Никто. Никакая работа не могла отвлечь ее от драгоценных воспоминаний. Она словно существовала в двух мирах. Ее тело, облаченное в грубые одежды из кож, находилось в жаркой пыльной степи, а душа в доме, где она счастливо росла вместе с братом. Иногда, приходя в себя, вынужденная вернуться в жестокую реальность, она начинала подозревать, что просто напросто сошла с ума. Когда ей приходилось взрыхлять землю какой-то палкой, выковыривая из нее дикую репу, ей вспоминались музыкальные вечера и неизменно аккомпанировавший ей мистер Ровир. А глядя в темное жесткое лицо индианки, учившей ее нарезать полосками сырое мясо и развешивать на перекладинах, чтобы оно провялилось на солнце, ей почему-то виделось лицо мисс Бюве ее гувернантки, с кроткими глазами, жидкими рыжими кудряшками, которые она каждую ночь накручивала на папильотки, и тощей фигурой. Рассыпая для просушки молодые побеги трав по шкуре, она думала о театре, тяжелом занавесе сцены и огнях рампы. От работы болело все тело, особенно от таскания воды в кожаном ведре. Ночью ворочаясь на шкурах, расстеленных на земле, когда старалась устроить на них свое тело в котором ныла каждая косточка, она тосковала о своей постели со взбитой периной и накрахмаленными простынями.