Белая береза

- Э-э, Михайлыч, не знаешь ты народ! - сказал Ерофей Кузьмич. - Опять же мое дело - сторона. А только я тебе скажу: я этот народ знаю. Не терпит он обид никогда! Русский, он терпелив до зачина. Он всегда задора ждет. Это известно со старых времен. А если что... он ни с мечом, ни с калачом не шутит, русский-то народ! Вот я и толкую: как думаешь, не будет ли чего? Послыхать, будто кое-где эти... партизаны объявились, а? Ты слыхал?

- Да что он сделает, твой народ? - вдруг, раздражаясь, сказал Лозневой. - Что он сделает голыми-то руками? Вон какая армия ничего не сделала! Германия захватила всю Европу, все ее фабрики и заводы... Вся Европа теперь двинута против нас! Германия наступила на нас, как сапогом на муравейник! Муравьев много, но что они могут сделать?

- Хо, еще что могут! - возразил Ерофей Кузьмич; он поудобнее расставил локти на столе и, приблизясь к Лозневому, продолжал: - Вот тебе случай. Из моей жизни, истинное слово. Однажды мы поймали змею, бросили на муравейник и прижали рогатиной. - Двумя раздвинутыми пальцами он ткнул в стол. - Одним словом, попала змея, что ни туда и ни сюда, ни взад ни вперед! На другое утро приходим, смотрим: нет змеи, один хребетик!

- Так это вы зажали ее, - сказал Лозневой.

- А немецкую армию не зажали?

- Что ж ты теперь хочешь?

- Я ничего не хочу, упаси меня бог! - ответил Ерофей Кузьмич. - Я только об народе говорю. А народ...

За стеной послышался хруст снега, затем что-то ударилось о бревна и донеслись стоны. Откинувшись в разные стороны от окна, Ерофей Кузьмич и Лозневой несколько секунд ждали настороженно и тревожно.

- Это кто? - крикнул с печи Васятка.

За стеной вновь послышался человеческий стон. Алевтина Васильевна замахала мужу от печи рукой, давая знак, чтобы тот потушил огонь, - совсем забыла, что окна занавешены дерюгами.

- Погоди! - отмахнулся от нее Ерофей Кузьмич и обернулся к Лозневому. - Человек ведь, а? Пойдем, надо же посмотреть!

Ночь стояла пасмурная, без звезд и лунного света. Опять легко вьюжило. Во тьме не видно и не слышно было деревни, точно ее никогда и не существовало на ольховском взгорье, и странным было это впечатление мертвого пространства в том месте, где жили сотни людей.

- Глухо как! - шепнул Лозневой, боязливо выглядывая из ворот с автоматом в руках. - Будто вымерла деревня...

- Деревня никогда не вымрет, - сказал Ерофей Кузьмич, и Лозневому показалось, что это его замечание есть продолжение его недосказанной мысли о народе.

Под окнами кухни они нашли Ефима Чернявкина. Он корчился в сугробе, то свертываясь в комок, то судорожно, со стоном разбрасывая руки и ноги.

Кое-как его втащили в дом.

Через несколько минут Ефим Чернявкин умер у порога, как умирает бездомная, никому не нужная собака...

Перепуганные Алевтина Васильевна и Васятка не выглядывали из горницы. Ерофей Кузьмич и Лозневой сидели на корточках около Чернявкина, рассматривая в полутьме искаженное смертью лицо.

- Опился все же, - сказал наконец Лозневой.

- Нет, не опился, - возразил Ерофей Кузьмич, поднимаясь. - Отравили.

- Отравили?

- Или не видишь?

Лозневой осторожно отошел от Чернявкина.

- Вот тебе и наш спор, - сказал Ерофей Кузьмич.

- Какой спор?

- А насчет голых-то рук, забыл?

- Надо доложить, - мрачно сказал Лозневой.

- Коменданту? Да ты что, очумел? - Ерофей Кузьмич метнул на Лозневого недобрый взгляд. - Не наделай беды, смотри! Еще подумает, что мы его по какой-нибудь злобе отравили. У нас же в доме случилось это! Скажем, опился - вот и все. Всем известно, как он пил.

- Зачем же он подумает, что мы отравили?

- А дьявол его знает, что у него в голове! Ему растолковать к тому же трудно. Не поймет да еще привяжется. А тут просто: опился - и все.

Лозневой сел, задумался, прикрыл ладонью глаза.

- Дойди-ка лучше до Ефимовой жены, - посоветовал Ерофей Кузьмич. Дай знать. Что-то надо же делать! Что он тут будет лежать? Пока теплый, надо бы обрядить - человек ведь! Что ж, раз уж такое дело... Да-а, вот тебе и голые руки! Вот тебе будто вымерла деревня! Фу ты, вроде бы мороз по коже!

Лозневой вспомнил, какая стоит сейчас над землей темная, глухая ночь, и ему стало страшно идти в безлюдное и мертвое пространство, где, по старым приметам, должна находиться деревня, но где теперь только вьюжит метелица, заметая последние в жизни следы Чернявкина... Но как не идти? Лозневой стал собираться в путь с чувством тягости на душе и почему-то внезапно поднявшегося озлобления против Ерофея Кузьмича, - все сегодняшние мысли старика о войне действовали теперь на него, как эта темная и вьюжная ночь.

Ерофей Кузьмич тем временем стоял над Чернявкиным и, будто только сейчас вспомнив, как полагается вести себя в таком случае, сокрушенно хлопал тяжелыми ладонями по бедрам.

- Ведь вот беда, а? Вот беда! - горевал он над умершим, и казалось, что горюет он искренне. - Жил, ходил, выпивал и вот - на тебе! В один момент!

- А тебе и жалко его? - ядовито спросил Лозневой.