Белая береза

- А мы так решили: заговорить по-русски - не откроешь, да и полицай твой перепугается, сиганет в окно. А по-немецки заговорить - откроете: как ни говори, а ты, Ерофей Кузьмич, их староста, а он полицай.

В душе Ерофея Кузьмича ныло, болело, левое колено вздрагивало, в голове летали черные, как стая галок, мысли. Как, в самом деле, не бояться ему партизан! Ведь им неизвестно, что он предупредил деревню о предстоящем ограблении, ничего неизвестно и о его тайных думах. Им известно одно: он староста, он служит немцам, а своих людей, бойцов нашей армии, выгоняет из дома. И неспроста, конечно, зашли к нему партизаны...

- Какой я староста! - со стоном ответил Ерофей Кузьмич. - Так пришлось, Степан Егорыч! Жизнь закружила, вот что!

- Слаб, значит, что поддался ей?

- Старость же, сам знаешь!

Бояркин с удивлением увидел, как у гордого и властного Ерофея Кузьмича появилось на лице жалобное выражение.

- Да ты спроси у народа: какой я староста, прости господи! продолжал Ерофей Кузьмич. - Я только значусь старостой, вот что! Весь народ знает: я никакого зла деревне не сделал. А теперь я так решаю: пойду и прямо скажу, что не желаю быть в этих самых старостах, будь они трижды прокляты! Пусть как хотят казнят, а против народа я не пойду, вот и все!

Бледное, худощавое лицо Бояркина опять осветилось мягкой и живой улыбкой.

- Нам все известно, - ответил он. - Все. А старостой тебе, Ерофей Кузьмич, все-таки придется быть!

- Это почему же? - Забываясь, Ерофей Кузьмич сразу повысил голос до той привычной ноты, на которой говорил прежде. - Нет, не желаю! И ничего они со мной не сделают! Я человек старый и хворый, а на этой должности надо бегать собакой, высунув язык! Ты, Степан Егорыч, не можешь даже понять, какая это трудная должность, хотя ты всегда и был на должности! Э-э, когда народ со всех сторон подпирает тебя, тогда можно сидеть на должности! Ты вот, Степан Егорыч, сколько сидел? То-то! А попробуй-ка сядь старостой! Нет, это не должность, а одно мученье! Откажусь, вот и все! Что они мне сделают? Я человек старый и хворый. А если что и сделают со мной туда мне, дураку, и дорога! Не оставайся тут с немцами, а уезжай, как народ!

- Конечно, должность твоя тяжелая, Ерофей Кузьмич, - согласился Бояркин. - Но пока тебе придется быть на ней.

- Ни за что! - отрезал Ерофей Кузьмич.

- Нет, будешь, - сказал Бояркин. - Я назначаю тебя, Кузьмич, старостой! Здесь мы хозяева, как и прежде, а не эти немцы... Так вот, я назначаю тебя старостой, и будь добр - выполняй мой приказ!

Несколько секунд в горнице стояла тишина.

Послышался шум самовара в кухне.

- Зачем ты надо мной смеешься, Степан Егорыч? - с горечью спросил Ерофей Кузьмич.

- Никакого смеха! - еще более серьезно заговорил Степан Бояркин. - С завтрашнего дня назначаю тебя старостой, понимаешь? И вот, Кузьмич, тебе приказ: оставить все болезни! Обязанности свои должен выполнять как следует. За тобой есть вина, знаешь? Качнулся было в сторону от народа, дал поганому червячку завозиться в своем нутре... Теперь, раз понимаешь свою вину, должен искупить ее честной службой народу. А служить народу можно на любом месте, лишь бы служить честно, с открытым сердцем. Я тебе верю и думаю, что ты послужишь народу честно. Точно будешь выполнять все приказы. Конечно, не коменданта, а только мои... Не унывай, с работой справишься, если захочешь!

- Все понятно, Степан Егорыч, - сказал Ерофей Кузьмич тихо и взволнованно. - Все как есть. Ну что ж, спасибо за почет... Ты думаешь, старому дураку не приятно получить от тебя такое доверие? Верно, есть за мной вина, как перед господом говорю... Замутило в дурной башке! Каюсь, прошу простить, с кем чего не бывает, так ведь? Теперь я прямо скажу: постараюсь, все твои приказы выполню в точности! Сил у меня, слава богу, еще хватит! Я же еще не стар совсем и не хворый. Да я сейчас тридцать верст по морозцу отмахаю - и хоть бы что!

Серьга Хахай опять громко захохотал.

- Вот здорово, сразу помолодел!

- А чего ты смеешься? Раз такое дело, теперь эта должность для меня самая подходящая. Этого коменданта я могу вот так обвести вокруг пальца. Я ему что угодно наговорю - и глазом не сморгну!

Бояркин еще раз взглянул на часы.

- А кто теперь вместо Чернявкина?

- Никого еще нет. Кто же пойдет?

- Одному Лозневому трудно?

- Что ты, Степан, тут и двум-то нелегко!

- Да, вот и еще одна забота... - сказал Бояркин таким тоном, каким сказал бы, вероятно, волостной староста, опечаленный делами в Ольховке; затем он обернулся к Серьге Хахаю и вздохнул. - Придется, Сергей, тебе быть здесь полицаем.

Хахай даже вскочил со стула:

- Степан Егорыч!

- Какой я тебе Степан Егорыч? Забыл?

- Товарищ командир!

- Садись и слушай: назначаю тебя полицаем в Ольховке.

Серьга Хахай продолжал стоять. Длинная русая прядь, выбившаяся из-под серой мерлушковой шапки, спадала вдоль носа, прикрывая правый глаз с маленькой крапинкой бельма; левый глаз стрелой бил мимо командира.

- Волосы-то подбери, - сказал Бояркин. - Что распустил их? Заставлю вот всех стричь под машинку, как в армии!

Хахай убрал прядь, сказал мрачно: