Медведя я нагнал на шоссе и подкинул до Конгресс-стрит. Там он вылез и пошел в сторону Старого порта; на его пути как земля под плугом раздавались толпы туристов. Мне припомнилось, что о Медведе говорил дед, и то, как за ним до края лужайки преданно семенил пес, с надеждой нюхая руку. В этом увальне и впрямь была какая-то задумчивая нежность, не сказать доброта, — только вот слабость и глупость делали его уязвимым для всяких гадов. Одним словом, ходячие весы — никогда не знаешь, какая из чаш перевесит.
Наутро я позвонил в Пайн-Пойнт, и Медведя там в скором времени приняли на работу. Больше я его не видел; теперь остается лишь гадать, мое ли вмешательство стоило ему жизни. Тем не менее живет во мне ощущение, что где-то в сокровенной своей глубине, в великой нежности, непостижимой даже ему самому, Медведь был именно тем человеком, чья судьба просто не могла быть иной.
Когда из окон своего дома я смотрю на скарборское болото и вижу, как по травянистой низменности, сплетаясь друг с другом, стремятся каналы — рожденные общими истоками, одними на всех циклами луны, и тем не менее уходящие к морю сугубо своими, неповторимыми путями, — и я что-то постигаю в природе мира, вникаю в то, как, казалось бы, обособленные жизни бывают исподволь меж собой переплетены. Ночной порой, в полнолуние, те каналы светятся живым серебром, уходя в неизмеримо огромный, переливающийся задумчивым жемчужным сиянием простор, и я представляю, как вот по такой белой дороге иду я, вслушиваясь в призрачно шелестящие среди осоки голоса, и как по этим протокам меня несет в новый, притихший в ожидании мир.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Всего змеек — обыкновенных полосатых ужей — было с дюжину. Они вольготно обосновались под заброшенным сараем на дальнем краю участка, под прогнившими брусьями и досками. Я случайно заметил, как один из них скользнул сквозь дырку под просевшим крыльцом — вероятно, возвращался домой после утренней охоты. Подняв гвоздодером половицы, я обнаружил остальных: молодь чуть длиннее ступни, самые крупные около метра. Под нежданными лучами солнца они свились живым жгутом, поблескивая в полумраке желтыми спинными полосками. Кое-кто незамедлительно начал надуваться, демонстрируя яркие полосы: дескать, не лезь. В ответ на прикосновение гвоздодера самый ближний из ужей зашипел. Из дыры пошел сладковатый, неприятный запах: змеи взялись выпускать мускус из хвостовых желез. Уолтер, мой золотистый лабрадор восьми месяцев от роду, отпрянул и, подергивая носом, тревожно тявкнул. Я почесал его за ухом, на что он озадаченно поглядел на меня в поисках поддержки: это была его первая встреча со змеями, и он толком не знал, как себя вести.
— Уолт, лучше не суй сюда носа, — посоветовал я ему, — а то вытащишь на пипке как минимум одну.
В штате Мэн полосатых ужей хоть отбавляй. Пресмыкающиеся эти на редкость выносливые — минусовые температуры они выдерживают месяцами или могут, нырнув, вполне сносно перезимовать поблизости от термальных вод. Примерно в середине марта, когда солнце начинает прогревать камни, они выходят из спячки и приступают к поиску пары. Июнь-июль — пора размножения; обычно получается выводок от десяти до двенадцати детенышей, минимум три. А рекорд, я слышал, аж восемьдесят пять — даже непонятно, как их на это хватает, но факт остается фактом: куда столько. Заброшенный сарай ужи облюбовали, видимо, потому, что в этой части моих угодий растет не так много хвойных деревьев. Они, как известно, окисляют почву, что отваживает ночных пресмыкающихся — излюбленное лакомство полосатых ужей.
В общем, половицы я уложил на место и выбрался вместе с Уолтером обратно под солнышко. Кстати сказать, полосатые ужи — существа непредсказуемые. Одни кормятся с ладони, а другие, наоборот, норовят ее тяпнуть; третьи же сами набрасываются до тех пор, пока это их или не утомит, или же их просто не пришибут. Здесь, в заброшенной лачуге, от них никакого вреда, а местный контингент из скунсов, енотов, лис и котов достаточно быстро их вынюхает. Ладно, пускай себе живут до перемены житейских обстоятельств. А что до Уолтера, то пусть сам набирается опыта, как не соваться в чужие дела.