Белая дорога (др. перевод)

С упоминанием этого имени я кое-что вспомнил. Эрл Ларусс был, пожалуй, самым крупным промышленником от обеих Каролин до Миссисипи; владельцем табачных плантаций, нефтяных скважин, заводов и фабрик, шахт и рудников. Принадлежал ему и чуть ли не весь Грейс-Фоллз — городок, где родился и вырос Эллиот. Но при этом прочесть об Эрле Ларуссе было решительно негде. Не было о нем фактически ничего ни на страницах светской хроники, ни в деловой прессе; не был он замечен ни возле кандидатов в президенты, ни в окружении напыщенных индюков-конгрессменов. Целые компании работали на то, чтобы дела его не были достоянием гласности, а к нему самому не совались ни журналисты, ни папарацци; вообще никто. Эрл Ларусс любил уединенность и готов был хорошо платить, чтобы ее оберегать — однако смерть дочери невольно выводила его семью прямиком под фотовспышки. Его жена умерла несколько лет назад, сын Эрл-младший был на пару лет старше Мариэн — но никто из уцелевших членов клана Ларуссов не делал никаких заявлений ни о смерти Мариэн, ни о предстоящем суде над ее убийцей.

И вот теперь Эллиот Нортон взялся защищать человека, обвиняемого в изнасиловании и убийстве дочери самого Эрла Ларусса, что фактически делало моего приятеля парией, вторым по непопулярности человеком во всей Южной Каролине (первым, по логике, шел его клиент). Никаких сомнений: достаться должно всем, кто вольно или невольно попадет в водоворот этого дела. Причем даже если бы сам Эрл решил остаться беспристрастным и положился на правосудие, пристрастие здесь проявила бы уйма других людей, для которых Эрл был одним из своих, потому что платил им зарплаты и гонорары — а может, просто одарил бы улыбкой того, кто верней засудит мерзавца, повинного в убийстве его девочки.

— Извини, Эллиот, — произнес я. — Влезать во все это, причем именно сейчас, мне ох как не хочется.

На том конце провода воцарилось молчание.

— Я в отчаянии, Чарли, — выдавил наконец мой собеседник, и действительно, его голос был полон усталости, страха и глухой тоски. — В конце этой недели от меня сбегает секретарша — ее, видите ли, не устраивает список моих клиентов, — а скоро мне и за едой придется ездить в Джорджию, потому что здесь мне и тухлой курицы никто не продаст. — Он повысил голос. — Только не надо говорить, что ты весь из себя занятой и тебе ни до чего, как будто в какой-нибудь гребаный Конгресс думаешь баллотироваться. А у меня и дом, и сама жизнь, может, висят на волоске, и…

Предложения он не закончил. Да и что тут можно сказать?

— Извини, — прошептал он с глубоким вздохом. — Не знаю, зачем я это говорю.

— Да все в порядке, — ответил я, хотя никакого порядка не чувствовалось.

Ни у него, ни теперь у меня.

— Я слышал, ты готовишься стать отцом, — сказал он. — Славно, после всего того, что было. Я бы тоже, наверное, осел где-нибудь на севере и забыл, что какой-то козел звонил непонятно откуда и склонял принять участие в его битве за правосудие. Да-да, наверное, так бы и поступил на твоем месте. Ну ладно, живи-поживай, Чарли Паркер. Заботься о своей женщине.

— Так и поступлю.

— Ага. Ну, всего.

И он повесил трубку. Я бросил телефон на стул и провел руками по лицу. Лабрадор теперь лежал калачиком у моих ног, мусоля острыми зубами умещенную меж передних лап кость. Все так же ярко светило над болотом солнце и неспешно чертили водную гладь птицы, перекликаясь между собой среди стеблей рогоза. Однако теперь эта зыбкая, переменчивая панорама давила на меня бременем. Я поймал себя на том, что смотрю на крыльцо сарая, где в ожидании мелких грызунов и птичек разместились пестрые ужи. От ужей можно отмахнуться, сказав себе, что вреда тут никакого, главное, не трогать их. Может, и отмахнусь — глядишь, живность покрупнее и посильнее окажет услугу и займется ими.

Но когда-нибудь, вернувшись к развалюхе, можно будет увидеть уже не дюжину, а сотню змей, которых не удержат ни старые половицы, ни прогнившие брусья. Если змей проигнорировать или забыть про них, это не означает, что они уйдут.

Им так лишь проще будет плодиться.