Белая дыра

— Зачем кастрировать? Не надо кастрировать. Я бы не в город, а все в деревню вкладывал. Дороги — в деревню, дома — в деревню, науку и технику — в деревню. Причем такие дороги, такие дома и такие машины, что и самим американцам, хрен бы острый им в бифштекс, не снились. Кастрировать… Зачем? Для деревни — самое лучшее, что останется — городу. Если трактор, то шикарнее «Мерседеса». Я бы, Охломоныч, сделал деревне полный приоритет!

— Хрен тебя, кум, с такой программой президентом изберут.

— Это почему так? — обиделся Кумбалов.

— Да потому, что вся твоя деревня давно в город переехала. Кому она нужна, наша Новостаровка? Раньше, скажи, лишние люди были, а теперь — весь народ лишний.

— Неправильно ты, Охломоныч, на жизнь смотришь. На жизнь нужно смотреть чуть сверху и немного сбоку. Лично я на нашу Новостаровку из космоса смотрю. Оттуда ее вообще не видно.

Разговор с каждой выпитой воронкой приобретал все более философский оттенок.

— Смотри, Охломоныч, на жизнь шире. Деревня — это что такое? Это здоровье нации. А город — неизлечимая болезнь. Почему, почему… Потому что вся зараза там. И чем больше город, тем больше в нем заразы. А самая отборная сволочь, она как раз в столице и концентрируется. Все отборное там и всплывает. Заели, суки, деревню…

— Мне бы, кум, машину достроить, — душевно вздохнул Охломоныч, отклоняясь от глобальной темы. — Хочется мне им показать, какие машины бывают. Без гари, без вони. Она у меня не только будет норы рыть, по болотам ходить, летать, нырять и плавать. На ней, слышь-ка, можно и в космос. И жить в ней можно, как в избе. Представляешь, кум, изба, а летает, плавает… Захотел, скажем, ты на рыбалку. Тебе и с кровати вставать не надо. Раз — и на Восьмой, на самой середине озера. Место, скажем, не понравилось или там безработица, анау-манау — вся деревня на крыло поднялась и улетела к чертовой матери на историческую родину. Живите, как знаете. А мы птицы свободные. Эх, кум, мне бы только материал достать!

— Хрен ты ее построишь, — успокоил земляка Кумбалов.

— Это почему же сразу — хрен?

— Ты же вроде вешаться собрался…

— Нет, ты не увиливай. Почему «хрен построишь»? — упрямо настаивал обиженный Охломоныч.

Но Кумбалов не ответил, а заговорил о другом:

— Давно хочу с президентом поговорить…

— Лучше с Богом, — мстительно съязвил Охломоныч, — президент он высоко сидит.

— Кто бы где ни сидел, а все сидят на своей заднице, — очень точно подметил Кумбалов физиологическую особенность человека.

Впрочем, философию эту уже проповедовал кто-то из великих мертвецов. Возможно, более изящно.

Вдохновленный внезапным озарением, Кумбалов продолжал развивать крамольную мысль. Но, как всегда, размышления его ветвились и постепенно от отдельно взятой начальственной задницы он перешел к человечеству в целом.

— Все — пыль, — сказал он в завершение, — у человека, если разобраться, один капитал: по-настоящему он ничем не владеет, кроме самого себя. Возьмем твоего зятя. Все вроде у него есть, а самого себя нет. Ну, что он такое? Так, скользкость одна и туманность. Слизняк. Что увидит, то и слижет. А вот возьмем тебя. Казалось бы, что у тебя есть, кроме укушенной задницы? А есть у человека лишь то, что он сам придумал, сам изобрел, сам сочинил — то, чего до него не было.

— И чего такое у меня есть, чего раньше не было, — насторожился, ожидая насмешки, Охломоныч.

— А твоя недоделанная машина! — воскликнул Кумбалов, торжественно подняв палец.

Охломоныч на всякий случай обиделся. Однако, не обнаружив на лице Кумбалова ехидства, опечалился:

— Да где она…

— А это неважно. Она в твоей башке. Вот только лично я очень сомневаюсь, нужна ли такая машина человечеству?

— Это почему?

— Да потому что, честно сказать, в последнее время в человечестве я сильно сомневаюсь. Что ему ни дай, оно этим самым непременно тебя же по башке и стукнет.

Охломоныч напряг слегка размякшие от алкоголя мозги, хотел сказать что-то веское и умное, но вместо аргументов вдруг заорал дурным голосом:

— Клюет, тяни, раззява!

Слоноподобный Кумбалов вспорхнул воробышком и подсек. Ком глины словно взорвался на леске, разлетевшись осколками во все стороны.

— Чего так дергаешь? Не трос — порвешь.

Не время философствовать, когда клев начался. Посмотрел Охломоныч, как Кумбалов карася вываживает, и почувствовал себя лишним на озере и планете.

— Ну, кум, прощай. «Науку и жизнь» потом заберешь. Все равно на растопку пойдет. Тридцать лет выписывал, пока выписывали. До встречи на том свете!

— Давай, давай, пока, пока, — рассеянно ответил новостаровский философ, превратившийся вдруг в большого лохматого кота. Зеленые глаза так и горят. Сопит и мурлычет.

Поднялся Охломоныч на плотину. Видит — знакомая лошаденка бредет. Хвост и грива — в репьях. На боках — давнишние автографы кнута. Телегу тащит. В телеге — никого. Один скрип на всю вселенную.

Должно быть, лесник Педрович снова лесом удачно торганул, да по дороге домой и вывалился.