Белая дыра

Вечером шаркающей стариковской походкой, придерживая двумя руками штаны, Фома Игуаныч шел в баню. Путь был тяжел и труден. Он часто останавливался отдышаться, прислоняясь спиной то к бесполезно торчащему столбу без проводов, то к покосившемуся забору. Знакомые собаки не узнавали его и зло облаивали, как чужака. За время великого лежания большинство изб было брошено хозяевами. Вид покинутого жилья переполнял слабое сердце невыносимой печалью. Сырой мартовский воздух разрывал легкие. Пахло землей, навозом, слежавшимся сеном. Грязь пластилином налеплялась на холодные резиновые сапоги. Такое было впечатление — вымерло сельцо. И лишь один Фома Игуаныч, чудом воскресший из мертвецов, брел по родным руинам, ориентируясь на оконце тети Полиной бани, теплящееся чахлым светом керосинки. Казалось, время остановилось и ничего никогда не произойдет. Но именно в этот тоскливый, безнадежный миг случилось чудо.

Над тети Полиной баней, перечеркнув по диагонали тихий небосвод, летела куцехвостая звезда. Задом наперед. Она упала где-то в Ольховом урочище. Фома Игуаныч зажмурился, ожидая взрыва. Но услышал лишь легкий хлопок. Будто закрыли дверцу легкового автомобиля.

Хлопок был тихим. Еще тише — последовавшее за ним оседающее шуршание. Шелест серебряной пыли. Но в эту самую секунду что-то произошло.

Это что-то нельзя было увидеть, а можно было лишь почувствовать.

То ли прокатилась волна свежести и ночь стала прозрачной, то ли небо наизнанку вывернулось.

Очарованный, Фома Игуаныч, поддерживая двумя руками штаны, прошел мимо приятно пахнувшей дымком баньки в темноту ностальгической ночи. Он шел по лесу, запутавшемуся сучьями в звездной сети, туда, куда упал метеорит.

— История, — сказал Охломоныч, выслушав Фому. — И что же? Нашел ты ее?

— Нет, — тихо ответил Фома и потупился, вконец ослабевший от долгого говорения.

— С этими звездами обмануться легко, — то ли утешил, то ли посочувствовал Охломоныч. — Кажется — в Ольховое урочище упала, а она, может быть, черт-те куда улетела, на другой конец света. Или дальше. Или ближе. От меня, слышь, баба тоже ушла. К дочери в Тещинск уехала. Ну, считай, исповедались. Начнем потихоньку вешаться?

Фома прислушался к собственным ощущениям и неуверенно пожал плечами. Насчет же жены Охломоныча тактично промолчал.

Вздохнули они разом, помолчав перед последней дорогой, и грустно посмотрели на петлю, покачивающуюся над головой.

В петле, как попугай на обруче, сидела бабочка.

Такой бабочки ни лесному жителю Игуанычу, ни полустепному, полуозерному Охломонычу видеть не доводилось. Была она размером с воробья и имела крылья такой яркой, такой пронзительной расцветки, что, появись здесь новостаровский художник Николай Нидвораевич, вряд ли он нашел краски в своей богатой палитре, чтобы ее нарисовать.

Время от времени неизвестная бабочка раскрывала крылья, и тогда на Охломоныча с Игуанычем смотрели с любовью и легким укором синие ангельские глаза.

И страшно, и слезы от восторга наворачиваются. Ну что за напасть? Живет себе в глухомани человек. Прозябает в убожестве и зряшности. И никому до него дела нет. Но стоит ему серьезно задуматься — а не пошел бы я в другой мир? — как сама природа покажет ему какую-то малость, какой-то пустячок. И сердце замрет от этого пустячка у ненужного человека. Посмотрит он сквозь слезу умиления на надоевший пейзаж да и подумает: а бывают ли миры краше этого?

Словно кто весть пошлет.

Ну, не могут такие красивые существа появиться в ненужном мире. Не могут.

Какая-то лесная пичуга пулей просвистела сквозь петлю и унесла в клюве неизвестную самоубийцам, а может быть, и науке в целом, бабочку.

Тьфу ты, жалость какая!

Чем красивее существо, тем недолговечнее.

— Что-то я сегодня проголодался, — сказал в глубокой задумчивости Охломоныч, — а на голодный желудок не дело вешаться.

Игуаныч промолчал. Лично он относился к еде, как и к любым другим вредным привычкам — алкоголю, табаку, наркотикам. Лично он не ел уже три месяца.

— Ишь разгалделись! — осудил Охломоныч поведение воронья. — Повесишься, а они тебе как раз и глаза выклюют. Мало приятного.

Он поднялся на ноги, подергал веревку. Поделился сомнениями:

— Уж больно коротка. На такой вешаться замучаешься. Зря я отдал Педровичу складешок. Хороший был сладешок. Вставай, Игуаныч. Идем, покажу я тебе свою машину. Таких машин еще не бывало. Идем. Картошки отварим. Или ты печеную больше уважаешь?

На полпути к Новостаровке дорогу Охломонычу и Фоме пыльной кометой пересек внедорожник.

Мощный, приземистый, как черепаха, колеса широкие, как гусеницы. Такой машине, хоть по пашне, хоть по грязи. Что твой бронетранспортер. И при этом скорость — гаишники хрен догонят. Над головой водителя люк. На носу антенна, как рог носорога. Так и хлещет из стороны в сторону.

Уж кто-кто, а Охломоныч знает толк в машинах. Это тебе не мерседес какой-нибудь, похожий на беременного таракана. Это машина для наших дорог.

Промчалось это чудо мимо, как смерч, да вдруг остановилось. Встал джип, как вкопанный, и — резко, на такой же бешеной скорости — сдал назад.