Белая ель

В прозрачном шаре плавали алые искры, словно там, внутри, шел закатный снег. Миклош Мекчеи хлопнул гордого своей выдумкой мастера по плечу и бросил ему золотой. Стеклодув с достоинством наклонил голову, принимая награду. Не то, чтоб какой-нибудь агариец! Тот бы плюхнулся на колени и начал целовать сапоги господарского сыночка.

Да уж, послал Создатель соседей. Не друзья, не враги, а рабы во всем. Хоть в молитве, хоть в любви. Аполка глядит собачьими глазами и скулит. И будет скулить год за годом!

Миклош поднял поднесенный ему кубок с игристым вином, выпил до дна, громко засмеялся и вскочил в седло. На сегодня — все! Он свободен и от мастеров, и от витязей, только себя самого к закатным тварям не пошлешь, как бы ни хотелось.

У моста гнедой жеребец раскапризничался, не желая идти вперед, Миклош тоже не хотел в конюшню, но кто б пустил алатского наследника в одиночку таскаться по горам и долам, а созерцать подданных и пересмеиваться с друзьями надоело. Миклош мог подчинить любого коня, гнедой фыркнул, прижал уши, но вошел в ворота, украшенные пляшущими полулюдьми-полуптицами. Присланный из Агариса епископ шестой год требовали сбить богомерзкие барельефы, но местные жители предпочитали злить святош, а не древних.

Налетевший ветер растрепал волосы, принес запах полыни и звон дальних колокольчиков. Миклош соскочил с коня, кивнул на прощанье свитским, прошел в отведенные ему покои и закрыл дверь. Обычно сын Матяша не расставался с друзьями раньше полуночи, но сегодня не хотелось видеть даже Янчи. Витязь зажег свечу и распахнул окно, в которое не замедлил влететь предосенний ветер. Миклош слушал дальний звон и думал о жене Пала Карои.

— Гици грустит? Не надо. Ветер смеется. Смейся вместе с ним. Смейся и танцуй. Ты хочешь танцевать, и я хочу!

Она стояла на пороге. Черные кудри до пят, голубые глаза, серебряная эспера, в руках нитка жемчуга…

— Ты кто?

— Гици позабыл, а я помню! Я все помню, — голубоглазое создание склонило головку к плечу и засмеялось, словно колокольчики зазвенели, — я нравлюсь гици?

— Вырасти сначала, — засмеялся Миклош, — я малолеток не ем.

— Ты меня не помнишь? — надула губки незваная гостья.

— Нет, — ответил Миклош и тут же вспомнил. Не девчонку, ожерелье. Он вез его на свадьбу и не довез. Значит, он спит и видит сон. Бывает.

— Ты не спишь, — засмеялась гостья, теперь глаза у нее были черными, — все спят, ты не спишь. Я не дам тебе спать.

— Вот как? — поднял бровь Миклош, — значит, не дашь?

Порыв ветра задул свечу, смех рассыпался серебряным звоном, с неба сорвалась и покатилась голубая звезда.

— Где ты? Иди сюда!

Тишина, только на залитой луной крыше выгнула спину лохматая кошка. Витязь пожал плечами и высек огонь. Он был один, дверь заперта на засов, окно тоже закрыто. Странный сон, даже не сон, морок.

— Гици!

Барболка Сакаци сидела на постели в рубашке невесты и улыбалась, на смуглой шее белели жемчуга.

— Барболка!

— Гици не рад? — алая губка вздернулась вверх. Какие у нее белые зубы, словно жемчужины, — а я так спешила.

— Это не ты, — резко бросил Миклош, — уходи!

— Я, — в черных глазах плясали кошачьи огни, — и ты это знаешь. Ты звал, ты хотел, я пришла.

— Уходи! — рука Миклоша метнулась в отвращающем зло жесте, — улетай с четырьмя ветрами.

— Поцелуешь, уйду, — Барболка засмеялась и встала, — если захочешь.

Две тени на ковре. Его и ее, у нее есть тень, и у нее есть тело — горячее, живое, желанное!

— Кто ты?

— Я это я, ночь это ночь, ветер это ветер, — алые губы совсем рядом, они пахнут степью, — а ты это ты , и ты боишься…

— Я?! — Миклош рывком притянул к себе жену Пала, — тебя?!

— Себя, — промурлыкала женщина, — я — это ты, а ты — это ветер…

— Я ничего не боюсь!

— Тогда целуй. Крепче…

Пляшет льдистая луна, под ногами кружатся звезды, словно снег, угодивший в хрустальный шар. Они тоже звезды, вмороженные в стекло. Барболка смеется, на шее у нее синяя звезда, за плечами — крылья. Пол, потолок, свечи все исчезло, остался только полет сквозь пронизанный ветром сон. Утром он очнется в чудом доме, утром все кончится, рассыплется пеплом, холодным, серым, горьким…

— Забудь! Забудь про утро, и оно не наступит.

— Барболка!

Треск рвущегося шелка, ковер под ногами, белый жемчуг, грудной женский смех. Он ее хотел, и она здесь, с ним. Она пришла к нему, как приходили другие. Отец. Аполка, слепой Пал, что им с Барболкой до них?! Они созданы для друга, они принадлежат друг друга, их ничто не разлучит — ни утро, ни закон, ни Закат…

— Миклош... Закатные кошки, да что с тобой такое! Миклош!..

Янчи? Откуда он взялся и почему так муторно?

— Миклош! Полдень уже.

Мекчеи попробовал поднять голову, одновременно тяжелую и пустую. Надо ж было так напиться, хотя… Хотя он вчера не пил.

— Ты не заболел часом?

— Сам не знаю. Дай руку.

Миклош не столько встал, сколько позволил себя поднять. На полу валялась смятая одежда, окно было настежь распахнуто, внизу смеялись и звенели железом воины, у них явно ничего не болело, и они собирались в Вешани. Сын Матяша сцепил зубы, поднялся на ноги и остался жив.

— Янчи, у тебя фляжка далеко?

— Смеешься?