Белая голубка Кордовы

Он знаешь, когда построен? Я и сама не знаю – когда. Даже дедушка точно не знал. Но уж эти вот две колонны правда привезены дедушкиным прадедом из самой Медины Асаары – был такой древний прекрасный дворец, разрушенный берберами, тут недалеко, километров восемь от Кордовы. Просто мы всегда в этом доме жили, и все. Ну и перестраивали его, конечно, раз двести. Пойдем, покажу тебе комнаты…

Она пошла впереди него, открывая двери.

На первом этаже размещалась большая сумрачная кухня, с нарочито старой утварью и двумя чугунными утюгами на полке. Оба ее окна, с ромбами зеленого и синего стекла, выходили в патио. Из кухни дверь вела в столовую, которую Мануэла по-кордовски именовала комедор – великолепную квадратную залу со старой темной мебелью, с буфетом, звонко глядящим желто-зелеными керамическими блюдами и чашками. За столовой расходился в обе стороны коридор, налево – комната Маноло, с компьютером, тренажером, музыкальным центром и узкими стеклянными витринами, в которых висели и разложены были разного вида кортики и кинжалы; направо шли двери в ванную и сквозной безоконный чулан, из которого еще один, узкий темный коридор вел к лестнице на второй этаж, и к двери в еще одну комнату.

Повсюду была совершенная мешанина из старой и современной мебели, но старой было больше: в столовой, кроме веселого буфета и просторного стола, окруженного стульями с высокими тронными спинками, стояли еще три сундука вдоль стен и нечто вроде секретера, на котором была раскрыта на подставке огромная – вдвое больше обычной – пухлая книга. Это Библия, через плечо пояснила Мануэла, очень старинная, дедушка читал по вечерам, да и бабушка тоже, когда еще была в порядке.

– А на какой странице открыта?

– Понятия не имею, сам посмотри.

Он заглянул: действительно, очень старая книга, век шестнадцатый-семнадцатый – жаль, некогда ощупать-осмотреть…

– Открыта на эпизоде с жертвоприношением Авраама, – сообщил он, и прочитал: «Ahora se que ternes a Dios, porque no me has negado ni siquiera a tu hijo unico».

(«Ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога, и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня».)

– Только не придумывай глубоких смыслов, вале? Это тетя смахивает пыль перьевой болтушкой, ветер листает страницы, ну, и так далее. По-моему, ее бы стоило просто поставить в шкаф, но тетка у меня с приветом, знаешь, – семейные традиции, патриархальный уклад и все такое. А сама, небось, наверху себе пристроила еще одну душевую.

– Ну, а на втором этаже, – сказала она, сворачивая экскурсию, словно ей в голову пришла какая-то новая срочная мысль, – там три комнаты: моя, мамина, когда она приезжает, и еще один закуток, если кто из друзей останется ночевать. А еще выше – теткина мансарда… Она, между прочим, тоже рисует, и очень высокого о себе мнения, так что я не рискую тебя туда волочь, хотя там забавно.

– У тебя замечательный дом… – сказал он искренне. – Правда, замечательный, Мануэла. Спасибо, что привела. И вообще, спасибо… за весь этот день. А сейчас я уж точно должен идти.

Она смотрела на него, будто ждала чего-то или силилась придумать еще что-нибудь, что удивило бы его, остановило. Совсем как он сегодня утром. И вспомнила:

– Да, а как же та штука? Ну, та, старинная… Взгляни уж напоследок, это минута, и пойдешь.

Взяла его за руку – первое прикосновение за весь день, которое обожгло его, как мальчишку, – и потащила в чулан-закуток, из которого еще одна дверь вела…

И в этом закутке, под портретом какого-то мрачного седобородого каноника, резко обернулась, как оступилась, приникла к нему и, обхватив обеими руками за талию, поднялась на цыпочки, и совершенно по-детски стала целовать в лицо, тычась, куда попадала.

От неожиданности он задохнулся, стиснул ее, и потрясенными губами ринулся встретить губы, что одновременно тянулись к нему и уклонялись от встречи.

Было нечто запретное в этих странных слепых ожогах-прикосновениях, нечто родственное – так губами трогают температурный лоб своего ребенка. И в этой невозможности проникнуть в нее настоящим глубоким поцелуем тоже было – новое, волнующее, смешное…

– Ты… колючий! – проговорила она с детской досадой, слегка оттолкнувшись от него обеими руками, как отталкиваются от берега. – Ну, пойдем, я же хотела показать тебе. Это в бабушкиной комнате…

И открыла дверь, нимало не заботясь о безобразном стрелковом профиле его фигуры. Он ослеп от света, упавшего на него, и конвульсивно соорудил из обеих ладоней амбразуру в области паха.

– Не бойся, ее не разбудишь, – сказала Мануэла так, словно сейчас, там, в закутке ровным счетом ничего не произошло. – Кроме Альцгеймера, у бабушки еще полная глухота. Тетка перед уходом ее покормила, теперь она будет спать часов до шести, потом я ее помою и накормлю.