Белая голубка Кордовы

И не вступая более в споры с самим собой, тихо его открыл, вибрируя от нетерпения…Вновь пустые сети.

Он пробежал глазами улов: ничего такого, что могло сейчас задержать его хотя бы на минуту. (Вот Ирина. Не отпускает долее, чем на день. Этой мы отписываться не станем, лучше расточительно позвоним из Мадрида с какой-нибудь страстной чушью, шекелей на 50.)

И все же давай разберемся: откуда эта уверенность, что за тобой наблюдают, следуют по пятам, выжидают удобный момент для нападения? С каких пор твои на зависть эластичные нервы дают слабину?

Вот и сейчас: какого черта ты дернулся, ведь это только виноградные листья в окне, ласковые ладони бурых виноградных листьев шарят по стеклу. Уже начало седьмого… Минут через десять можно выйти из дома, поймать такси и домчаться до кафе. Интересно, хватит ли у него выдержки и артистизма заказать там кофе с круассаном и выпить его за столиком, не торопясь, осторожно придерживая, ласково приваливая ладонью к колену драгоценный трофей…

Он надеялся на благоразумие достопочтенной Пепи. Главное – не потерять лица в случае отказа, не предлагать им большую цену. И так предложенная сумма подозрительно велика.

Ну, довольно. Пора…

Когда он потянулся выключить ноутбук, в «меню» почтового ящика замигал конвертик, и на строку выпало письмо. Кровь бросилась ему в голову: это было письмо от Люка – то, которое он заговаривал, высматривал, вытягивал всеми душевными силами из заокеанного далека. И в строчке «subjekt» обжигающей пощечиной стояло одно только слово: «найден»!

Он вскочил – голый, бесконечно уязвимый, застыл, ощупывая ладонями пустое пространство перед собой, машинально охлопывая грудь, будто в поисках нужного документа во внутренних карманах; сорвался с места и несколько мгновений метался, как загарпуненный кит, по крошечному закутку, вдоль патрицианского ложа, где под великодушным подслеповатым распятием тихо и крепко спала Пилар.

Наконец заставил себя остановиться, глубоко вдохнуть… и лишь тогда вернулся к компьютеру и обреченно распахнул экран.

4

Ошеломительная легкость, с которой картина перешла в его руки, тоже была изрядным испытанием. Пилар, сирота моя, ты приносишь удачу!

Уже упакованная в газеты, перевязанная бельевой веревкой, картина ждала его возле стойки – ничего, что мы вынули ее из рамы, сеньор… Kor-do-vin? Ведь рама тоже стоит денег. Или вы хотели бы все-таки ее забрать? Однако…

– О, разумеется! – он поднял ладонь и чуть поклонился Пепи, успокаивая ее.

Пепи оказалась рыхловатой бывшей красавицей, весьма нуждавшейся в том корсете, который ее стараниями висел напротив, на стене.

– Иногда в таких случаях – но не в нашем, не в нашем, – рама стоит больше картины. Так сколько бы вы хотели за эти четыре пыльные доски, поеденные жучком? – Он улыбнулся. – Надеюсь, не миллион?

Усач был смущен напором своей алчной женушки.

– Пепи, иха[24]… но, может быть, мы включим раму в эти полторы тысячи, и дело с концом?

– Нет, Хуан, совсем не с концом, ты просто ничего не понимаешь в антиквариате. Мне за эту раму на меркадильо дадут уйму денег, и с какой стати…

Еще не хватало, чтобы они здесь при нем поссорились, чтобы, не дай бог, эта бабенка вдруг уперлась!

– Вот прямо сейчас и дадут, – примирительно улыбнулся он сеньоре Пепи. – Только решите – сколько.

– Н-ну-у… – она остановилась с подносом в руках. Неуверенно глянула поверх уложенных рядком круассанов, перевела взгляд с мужа на покупателя. Наконец проговорила твердо:

– Меньше чем за пятьдесят евро я не отдам!

– Пе-епи!

– Вот и хорошо! – он отсек дальнейшие препирательства, решительно извлекая из внутреннего кармана куртки портмоне. Как хорошо, что он никак не окультурится, по словам Ирины, никак не превратится в западного человека, а, словно торговец редиской, продолжает носить с собой натуральные деньги. Ты еще резинкой их перевяжи! Да, дорогая. И резинкой, если потребуется. Вот именно для такого случая, Ирина Леонидовна, вот для такой оптовой закупки редиски я, старый провинциал, и таскаю с собой немножко денег. Как говорил дядя Сёма: «немножко денег никому не мешает».

А рама, родная рама – это в нашем деле все равно, что родная мама. Ее и реставрировать ни в коем случае не нужно: оберег, драгоценность. Особенно, когда пятно естественной грязи плавно переползает с рамы на подрамник, а там и на холст. Да: рама предстанет перед музейными экспертами такой, какая уж она есть – ветхая, потревоженная жучком, с почти полностью вытертой позолотой на сильно разрушенной лепнине листьев и плодов…