Белая голубка Кордовы

– Но ведь надо было, – и совсем по-взрослому, даже как-то проникновенно повторил, будто разъяснял непонятливому физруку нечто важное: – Так было надо…

Пацан непрост, подумал тогда физрук, не зная, что на это ответить. А вечером, уже попивая дома перед телевизором ромашковый чай, что ежедневно заваривала ему жена – против запоров, – вспомнил утреннее дикое происшествие и с уважением подумал: «Как он, Риткин-то пацан, прав на самом деле! И будто кто его научил: ведь первейший закон выживания!»

И все не мог понять – что же так его поразило? Ночью проснулся и понял: мгновенность реакции. Не то, что смело кинулся на обидчика, а то, что молниеносно план сложил в своей головенке: момент, присутствие учителя, свидетели, масштаб наказания, – и с молниеносной решимостью этот план осуществил.

– Стратег и снайпер, – хрипло пробормотал сам себе.

– Ты что? – сонно спросила жена.

– Ничего, спи.

С Дзюбой впоследствии еще пришлось немало и изобретательно драться. Могутный второгодник был силен, как слон, и как слон неповоротлив; Захарка же, что в драках, что в играх, обладал реакцией удивительной – на затылке у него, что ли, лишняя пара глаз имелась – издалека чуял появление Дзюбы. Тот еще не успеет подтянуть растопыренными ладонями штаны (он смешно подтягивал штаны: подхватывал с бедер запястьями и тянул их кверху), а малыш уже начеку. И безжалостный, гад: кулак маленький, а злой, и ноги, как поршни!

Помирились и подружились они, собственно, на маминых похоронах, вернее, после похорон, когда все боялись к Захару подступиться, а Дзюба, бугай и дурак Дзюба явился к нему прямо домой, облапил и впервые сказал: «Захарыч!».

Правда, в то время Дзюба уже знал, что мамка Захара – тренер в спортивном обществе «Авангард», сам тогда начал заниматься боксом. Он явился на похороны, и хотя шел позади всех, видел, как красиво и молча друзья и воспитанники шли за ее гробом, словно рыцари ордена Калатравы, подняв обнаженные рапиры, на рукоятках и граненых клинках которых вспыхивало и гасло, вспыхивало и гасло апрельское солнце…

Но дело не в этом.

Мама хотела сделать из сына спортсмена и отдала его в кружок дзюдо, где он отлично продвигался, и таскала с собой на соревнования и тренировки, а вечерами, в дни трансляций всесоюзных и международных футбольных матчей, они валялись в обнимку на своей тахте, одновременно вопя:

– Го-о-ол!!!

Но дядя Сёма первым заметил совсем другой настрой мыслей мальчика и сразу сказал племяннице:

– Нет, Зюня тебе скакать не станет. Ты слышишь?

Зюня задумчивый, и везде рисует, где только может, – вон, всю стену в сарае мне испоганил. Его надо пустить по искусству.

И допек-таки, допек ее: в пятом классе эта шалава отвела-таки сына в художественную школу, что на улице Первомайской.

А там уже год как учился Андрюша…

2

Так это странно было, и если вдуматься: сколько на этом свете неизъяснимого, в смысле движений нашего сердца. Вот не любил же Сёма Захара Кордовина, мало сказать – не любил: ненавидел. Не только за то, что так легко и бездумно, так походя, тот увлек и увез Нюсю, не только потому, что необычайная удачливость его – во всем, во всем, даже в смерти! – не давала Сёме покоя. Нет, не поэтому.

Все ж удача и Сёме не изменяла в главном: всю войну пропахал, жив остался, – нет, бога незачем гневить. А потому, что необъяснимым образом Захар продолжал цепко жить в своих потомках. И не во внешности дело, хотя, глядя в эти серые наследные глаза, так и вспомнишь библейское «мене, мене, текел, упарсин»… Дело в пружинистой силе – в точности, ладности и уместности, – где бы те ни появлялись.

Вот это и было самым странным: Захара ненавидел, а Зюню, так страшно повторяющего деда в жестах, ухватках, улыбке – да во всем, черт его побери, во всем! – Зюню любил беззащитно и горячо, так, что эта шалава могла из Сёмы веровки вить по любому поводу.

Хотел он только одного: чтобы ребенок был здоров, при деле был, и вырос порядочным человеком.

А как эти двое – мать и сын – были меж собой схожи! Ведь рехнуться впору, глядя: одно лицо, одни повадки, тот же смех… и оторвать их друг от друга невозможно. Со дня рождения малыша спят в одной постели, вечно в обнимку, как сиамские близнецы. Утром зайдешь будить: спят беспробудно, обнявшись. А парень растет… куда это годится?

– Ты вот что, Рита, – сказал он однажды утром, когда на кухне она чистила зубы над раковиной. – Выделю я Зюне уголок в столовой. Буфет поставим поперек… от так… – он показал выпрямленной ладонью. – За ним раскладушка станет. А потом я ему топчан собью.

Она повернулась, со щеткой в белом рту, оскаленная, как волчица, у которой ее щенка хотят отнять.

– Это зачем? – спросила.

Тогда он проговорил, нахмурясь, но просто и естественно, ибо готовился к этому разговору месяца два:

– Потому что парню – десять, и что это за дело – в одной кровати с матерью спать!

Она вынула щетку изо рта, сплюнула в раковину, набрала в рот большой глоток из ладони, прополоскала и выплюнула. Развернулась к нему и отчеканила: