Белая голубка Кордовы

Скоро возникли смутные очертания домов Сепульведы. Медленно проехав центральную площадь с колокольней, он остановился на одной из крутых верхних улиц, напротив двери в какой-то бар-пансион; и сидел еще минут пять, тихо глядя, как вздрагивают брови на лице спящей Мануэлы.

Наконец, она пошевелилась и открыла глаза.

Черноглазая улыбчивая хозяйка этого бара-пансиона уже стояла за стойкой, перетирая полотенцем стаканы. Над головой ее свирепо пялилось на посетителей чучело головы огромного черного быка с острыми рогами. Сумрачное, уютное и незамысловатое помещение было освещено лишь одной из трех люстр витражного стекла. На стенах по-деревенски тесно висели часы с маятником и множество фотографий, посвященных одной лишь корриде. Со всех глядел один и тот же победный юноша в костюме тореодора. Была еще доска славы — Торерос де Пуэрта Гранде, — где в рамочки, увитые вязью, были вклеены фотографии нескольких десятков бравых парней, чуть больше паспортного размера. Посредине красовалось более крупное фото все того же главного героя.

Улыбаясь в ответ симпатичной хозяйке, Кордовин легко объяснил, что они с сестрой заблудились вчера в этом чертовом тумане, забрели на край света, забуксовали в грязи, всю ночь провели на обочине и сестренка совсем измучилась. Нельзя ли тут у вас, сеньора, устроить небольшой привал, ну, и позавтракать, конечно, а то совсем нет сил ехать дальше. И есть ли где в окрестностях почта?

О, сеньор обижает наш город! Сепульведа — известный туристический центр, на полторы тысячи жителей тридцать пять ресторанов! И почта, конечно же, и магазины, и всяко-разно… Я и смотрю, что девушка на ногах не стоит. Да ни к чему мне ваш паспорт, сеньор. Я людей вижу насквозь. То, что девушка — ваша сестра, с порога видать. Заплатите и отдыхайте на здоровье. Вот ключ, комната наверху, по коридору направо, там на двери фигурка быка, сами увидите. Приводите себя в порядок и спускайтесь завтракать, а я вам приготовлю тосты. С паштетом, а?

— Да-да, с паштетом.

За стойкой бара поднималась лестница на второй этаж.

Комната, которую они сняли, оказалась деревенской, с роскошной шалью, распятой на стене — крупные палевые и багряные розы по черному фону. И подушки на кровати лежали вразброс — пышные, вышитые, зазывные, — под стать размашистому распятью, с которого Иисус, раскинув руки, призывал постояльцев к себе в объятия. Со стен смотрел все тот же юноша — не иначе сын, — в бесконечном, как бы летящем со всех сторон, победном приветствии…

После завтрака он выспрашивал у хозяйки дорогу к почтовому отделению, а Мануэла поднялась в комнату; и когда он зашел взять куртку, девушка уже крепко спала цветущим сном, пылая щеками, чуть хмуря соболиные брови и даже слегка посапывая…

Он вышел и медленно, продлевая удовольствие, пошел вверх по улице, мимо плывущих в разбавленном молоке, объятых багряным плющом старых домов из рыжего туфа; мимо старика, что с утра в этом беспросветном холодном тумане уже торговал керамическими колокольчиками, разложенными на газете; мимо водяной колонки с надколотой каменной чашей, в которую тонкой струйкой сочилась из желобка изумрудная вода; мимо трех пестрых, играющих в низкой подворотне котят; мимо знаменитого местного ресторана «У Алонсо», основанного, судя по вывеске, аж в 1869 году.

На огромной фотографии в витрине маэстро Алонсо стоял, весь увешанный медалями, над шестеркой целиком зажаренных, политых каким-то оранжевым соусом поросят. Руки его были приподняты в неком магическом жесте, словно он благословлял своих аппетитных подопечных и посылал их в мир — творить наслаждение и чревоугодие. И казалось, сейчас взмахнет кнутом, и эта ухмыляющаяся шестерка залётных понесет его вдаль, к новым наградам…

Поднялся он довольно высоко, к самой романской церкви, сидящей на макушке горы. Небольшая, удивительно соразмерная, она одиноко возвышалась чуть поодаль от остальной застройки. С каменной террасы, сквозь графику голых ветвей ближнего тополя, как на старом дагерротипе видна была утопленная в тумане, напластованная друг на друга, вздыбленная короста мшистых крыш.

Надо бы как-то попрощаться, что ли, усмехаясь, подумал он, я ведь был неплохим возлюбленным всей этой жизни. Но лишь поглубже вдохнул сырого хвойного воздуха, что источали растущие вокруг исполинские туи, будто расчесанные чьим-то гигантским гребнем, и стал спускаться к зданию почты.

* * *

Когда, купив писчей бумаги и конвертов, он вернулся в пансион, Мануэла по-прежнему крепко спала. Если ее сейчас не трогать — он знал это по себе, — она проспит часов десять. Бывает в юности такой жадный сон, когда ты погружаешься до дна жизни, почти до самого дна, будто стремишься слиться опять с околоплодными материнскими водами времени. И тогда необходимо, чтобы кто-то рядом, в конце концов, дернул за леску, вытягивая тебя из глубоководного сна…