Белая книга

В пастухи отец отдал,
Я из дому убежал,
Я до моря доскакал
Да шубейку там латал.
Из неметчины туда
Прибежали два кота,
Заурчали, зафырчали,
Хвать заплатку — и удрали.
Я за ними во весь дух
Да и в море — бух!
Там девицы кашу варят
В желтом медном чугунке,
Я прошу их: «Дайте каши
Хоть попробовать чуток!»
Шлеп да хлоп! Ай, угостили —
Поварешкой по губам.[2]

— Какая хорошая песенка! — восхищался я. А Юрк уже другую завел:

Я Гнедого запрягаю,
В Диенасмуйжу поспешаю.
На пути литвина встретил,
Поздоровался я с ним.
Поздоровался с литвином —
Он со зла позеленел.
Повязал литвину руки,
Прямо к барину привез.
В Диенасмуйже господа
Присудили без суда:
Наточи, литвин, ты ножик —
Резать старую козу,
Нажилась она на свете,
Пришло время помирать.
Тебе — мясо, а нам — шкуру,
А из пленок — картузы.

Ни одного мотива Юрк до конца правильно спеть не умел. Бывало, затянет какую-то песню, вроде бы псалом, но тут же перейдет на другое, оборвет и опять другое начнет, без начала, без конца…

В церковь Юрк не ходил. Стану его укорять, он оправдывается:

— На что им там сдался такой калека? Я богу зла не делаю, пускай и он меня не трогает.

Но все же как-то раз Юрк принарядился и вместе со всеми поехал в церковь причащаться. Это хозяин его уговорил. Юрк и сам знал, что ехать надо: кто семь лет не причащался, того пастор не позволит хоронить на кладбище.

Как сейчас помню, Юрк обул хозяиновы сапоги, надел хозяинов костюм, на голову нахлобучил новый картуз. И как он сразу помолодел!

Когда они уезжали, я вышел посмотреть. Юрк, потупившись, сидел спереди на доске в повозке вместе с хозяевами. В парадном платье он чувствовал себя очень стесненно и, воротившись из церкви, тотчас переоделся. И опять стал прежним старым Юрком. И опять можно было с ним посидеть, поболтать, пошутить, как в обычный воскресный день.

Летом свой досуг Юрк почти всегда проводил в сарае. Если что-то мастерил, то ворота держал открытыми, а когда ложился спать, то прикрывал их. Зимою он спал в доме на полу у плиты. Каждое утро он уносил в сарай свой соломенный тюфяк, а вечером опять приносил, клал на пол и ложился спать. Ни одеяла у него, ни подушки. Скинет пиджачишко, прикроет ноги и так спит. Подле плиты не замерзнешь, того гляди, обожжешься. Мы слышали не раз, как он охал спросонья, хотя кто знает, может, и не потому он охал: вокруг почки всю ночь, будто раки, шептались тараканы, а мыши перебегали по нему из кучи хвороста на край плиты в поисках крошек. Юрк мог бы устроить себе постель куда лучше, хозяйка давала ему одеяло, обещалась дать и мешок с сеном под голову вместо подушки, но Юрк отказался наотрез.

С великим трудом уговорили его раз в месяц надевать чистую белую рубаху.

— Неужто я в ней стану краше? — препирался Юрк, отпихивая рубаху от себя подальше.

— Не краше, а чище, — отвечала хозяйка.

— Чище! — презрительно усмехнулся Юрк. — Что я — грязней других? Кто медведю в лесу баню топит? Кто волку подносит белую рубаху?

— Так то звери, Иоргис. А все ж и звери весной шубу меняют.

— Оно верно, — согласился Юрк и засмеялся, но рубаху все не брал. Тогда хозяйка положила рубаху на пол подле его сенника, потому что в его шкапчик — прогнившее бревно в стене — рубаха не влезала.

Дня через два-три Юрк все же сменил рубаху и ходил, туго подпоясав верхнюю одежку, чтобы никто не заметил никаких новшеств в его костюме.

В холода старого Юрка никак нельзя было уговорить надеть шейный платок или шарф. Бывало, зимой ударит лютый мороз — высунешь голову из сеней, прямо-таки нос отрывает, а старый Юрк расхаживает с голой шеей. Не надевал он платка из соображений сугубо эстетических. С такой обмоткой сраму не оберешься! Чего доброго, коробейник заявится, обсмеет: «Ой, Юркес, что с твоя шея? Прямо как откормленный бык!» — и Юрк, усмехаясь, ковылял к крыльцу с голой шеей, будто на дворе летняя жара.

То же было и с угощением. Пекут ли пироги на праздник либо заколют кабана и испекут каравай со свиной кровью, Юрка ни за что не заставить отведать хоть кусочек. Нет, не для него, бедняка, барские разносолы. И тогда дружеская рука моя становилась посредником. Хозяйка давала Юркову долю мне, я бежал к нему, живо совал гостинец ему на колени, садился рядышком и принимался уплетать свою горбушку, которой наделила меня хозяйка.

— Где же ты такую штуковину отхватил? — спрашивал меня Юрк, хотя отлично знал, откуда у меня хлеб.