Белая книга

Колесо льномялки стояло в сарае с вольными стенами, без фундамента, лишь по углам были подложены большущие каменюги. На исходе ночи, когда поднимался ветер, меня все чаще пробирал озноб. Руки в латаных варежках застывали, ноги немели, из носа текло. Варежки промокали насквозь, а рукава лоснились, будто дегтем смазанные.

В первый же раз, когда лошади и работнику у вальцов дали передышку, я соскочил со своего насеста и заковылял к выходу, одеревенелый, как дряхлый старик.

Хвостатой звезды не было…

Тогда я прошмыгнул в овин хоть немного погреться.

Там моя мама вязала лен в пучки. Она подошла, поправила на мне платок. Руки у нее были теплые.

— Попробуй, какие у меня! — сказал я, прикладывая варежку к ее щеке.

— Ах ты, чертенок, — вскричала она, сорвала у меня с рук варежки, кинула их на печь, а мне отдала свои. Мягкие, теплые!

Я спросил, сколько льна уже намяли и будет ли половина и когда опять остановят машину. Заботила меня единственно хвостатая звезда, но разве рабочему человеку пристало говорить о чем-нибудь, кроме работы? Никто мне так и не ответил, и я сам полез на колосники поглядеть, много ли осталось льна.

В овине только и было света что от тусклого, обмотанного проволокой фонаря. Работали почти ощупью. Мне там совсем не понравилось. После холодного сарая в жаре и духоте овина меня стала бить дрожь. Казалось, от самых пят по телу поднимаются ледяные комки и, тая, подкатываются к горлу. Запах нагретой земли душил и дурманил. Меня затошнило, я поскорее сунул в рот хлебную корку. Не было тут ни одного приглядного уголка. Даже мама казалась чужой. В старой рваной юбке и толстом длинном переднике она походила на нищенку.

С гумна донесся окрик хозяина — передышка кончилась.

— А где же мой кнут?

Батюшки, да он у меня в руке… И я снова влез на свой насест, и колесо завертелось.

Время от времени ко мне подходил старший сын нашего соседа, хозяин льномялки, и наказывал не гнать коня так шибко: колесо тяжелое, того гляди, лошадь споткнется, обезножит.

Но только лошадь затрусила потихоньку, в оконце показался мой хозяин:

— А ну, поддай! Вы что — спите? Совсем тяги нет.

Соседский Юрка не лошадь нашу берег, а свою льномялку. Как-то он подошел ко мне и шепнул:

— Три копейки дам, гони потише.

Сказать моему хозяину, чтобы так шибко не крутил машину, ему, видно, было неловко. Ну, а мне что прикажешь делать? Не подгонять лошадь — хозяин ругается. Да к тому же Юрка только посулил деньги, а дать не дал.

День только занимался, а наши по второму заходу опять доверху насадили овин, а фуры нагрузили мягкими вязками льна.

И тогда мы отправились домой, и опять меня дорогой смаривала дрема.

Наступило последнее утро. С каждым разом мне все тяжелее было вставать, а тут я просто даже не мог продрать глаза, сколько меня ни расталкивали.

— Вставай! — будила мама. — Нынче последний день.

Я слышу ее голос, но где-то далеко-далеко. В ушах моих урчит катушка машины под толстым дубовым гребнем. Я подхлестываю лошадь и кружусь. Но тут Юрка тычет меня в бок: «Не гони так шибко», а хозяин кричит: «Не спи!»

— Да вставай ты! Ох, чистая беда с мальчонкой! — жалобно причитает мать, но теперь ее голос где-то совсем далеко. И про какого это мальчонку она говорит? — Сегодня-то наверняка покажется хвостатая звезда!

При этих словах сон вроде бы ослабляет хватку, но все ж на старый крючок меня больше не поймать. Я окончательно понял, что меня все время водили за нос. Иначе отчего это в первое утро никто не знал про хвостатую звезду, а потом уж каждый день за столом батраки потешались надо мной: будто у меня глаза слабые, будто они сквозь крышу овина хвостатую звезду видели, а я с порога сарая не сумел углядеть. И отчего моя мама при этом всегда смеялась?

— Пусти меня, — бормочу я сквозь сон и тяну теплое одеяло на голову, но тут острый кулак тычет меня в бок, и я пробкой выскакиваю из кровати.

КРАСНЫЙ ПЕТУХ

Это был вовсе не тот «красный петух», которого подпускают под стреху, а самый обыкновенный петух — на обложке книги. Он стоял на одной лапе, потому что в другой держал книгу, и читал: АЗ-БУ-КА. Он появился у меня так неожиданно и исчез так быстро, что я только диву давался.

Я сидел на земляном полу посреди батрацкой и городил из деревяшек загон для своего стада. Коровы мои в точности походили на пустые катушки от ниток. Катушки эти достались мне от хроменькой родственницы, портнихи в имении. На дворе за окном береза покачивала редкими сохлыми листками, у них даже не хватало сил оторваться от веток. Рябина у колодца стояла голая, только кое-где крупные гроздья ягод, будто жаркие угли, пылали в сером пепле неба. Скворцы и вороны еще не успели их склевать.

Все женщины собрались дома. С полевыми работами управились — можно заняться домашними делами. И вот, когда всяк занялся своим делом, отворилась дверь, и в комнату шмыгнула старушка, сгорбленная, вся обмотанная платком, как нищенка.

— Здравствуйте, люди добрые! — сказала она.

— Здравствуй, здравствуй! — сказала мать.

Нищенка ступила шага два и присела у печки на лавку, куда опрокидывали ведра для просушки.