Белая книга детства

А в августе, накануне Медового Спаса, мы отправлялись к пасечникам. Они жили тут же, по нашей улице, и несколько ульев у них ютились даже на участке у дома. В доме пахло только что выкачанным медом. Мне давали целый граненый стакан тягучего, искрящегося янтарем лакомства, и я уплетала его с булкой. Домой мы уносили трехлитровую тяжелую банку янтаря. Этот мед редко засахаривался – он столько не стоял, с моей помощью он просто не получал такой возможности!

После гибели Барсика под машиной, и безвременной кончины Марсика (крестная с прогрессирующей у нее шпиономанией утверждала, что его отравили соседи), двор долго пустовал без собаки. Но однажды папа Сеня пошел взять долг с дяди Юры Глухого – заядлого охотника, а тот пропился до последней возможности, но не желая обидеть уважаемого человека, всучил ему рыжего щенка, предположительно, охотничье породы. Это был Мишка! Он вырос в бойкого слабопородистого пса, но с повадками настоящего цербера. Дважды он срывался с цепи и кусал сельчан, приходилось откупаться и собирать ветеринарные справки. Эту собаку папа Сеня каждый вечер выгуливал по окрестностям. За помойкой в густых зарослях сирени Мишка охотился на ежиков. Поймает ежа, перевернет и пытается выгрызть из колючей шубы. Но еж не так-то прост, и Мишка пофыркает исколотым носом, да и закопает злющий клубок.

Однажды на участке появился ежик Федя. Я привязалась к нему, кормила молоком и ло смерти боялась, что Федя по глупости докосолапит до будки. А как-то утром увидела Федю прямо в Мишкином домике. Живого и здорового, пыхтящего недовольно. А Мишка дрых безмятежно на улице. Собака и еж делали вид, что не замечают друг друга. Но еж часто хозяйничал в будке и миске дворового стража, а тот и ухом не вел!

Я сама Мишку боялась. И даже гуляла с ним только в сопровождении папы Сени. Пес отвыкал от меня за период учебного года, и когда я приезжала на каникулы – вновь облаивал с ног до головы.

Пару раз из-за духоты в доме мне ставили раскладушку во дворе. В сумерках по цементной дорожке шлепала лягуха.

«Сестра! – звала ее крестная. – Сестра…»

Не знаю, почему так называла, но мне очень нравилось. И я никогда лягушек не давила. Говорили, от этого бородавки будут на ноге, или пойдет дождь. Но я их опасалась – скользких, бурых, с умными глазами. Поэтому почти никогда не спала в саду.

Было еще что-то дремучее, темное. История про Домну Ивановну, давно умершую где-то в другом доме, в Нижнем Кисляе, но призрак ее витал в воздухе. И ночью в темный дверной проем я взывала тревожно: «Домна Ивановна! Домна Ивановна…»

Порою мне все казалось странным, пугающим. Рассказ о мешочке с «кладбищенской землей», который крестная нашла однажды, развязала, и с тех пор болела. Одинокие могилы водителей вдоль дороги, ведущей в Панино. Рассказы о всевозможных колдунах, которые коварные. Выспрашивают тебя нежно: «Ну, как вы живете, как мама? Все хорошо у вас?» А когда ты отвечаешь: «Да», прыскают тебе в лицо руками и рявкают: «Возьми все мои болезни!»

И еще меня завораживала природа: ненастье, вьюга, полуденный зной на лугу у реки, глубокое небо, без облачка и глубокий ров вдалеке…

Но его я видела совсем в другом месте.

Бахчеево.

Мой дядя Тимофей Тихонович, слесарь-сварщик и по совместительству трубач сводного заводского оркестра, был женат на выдающейся женщине – заведующей парикмахерской Марине Никитичне. Тетя Марина в детстве была просто Маруся, но под влиянием молодежной моды имя поменяла. Она являлась счастливой обладательницей ножек 35-го размера и кучи флакончиков парфюмерно-косметического толка. А ее старенькая мама, бабушка Лёна, проживала в селе Бахчеево.

Ехать туда надо было с вокзала в Юго-Западном районе. От станции отправлялся крошечный переполненный автобус, и я с изумлением пялилась в окно. Мы проезжали меловые карьеры и горы! Зрелище впечатляющее, как будто ты попал в другую климатическую зону или другую страну. Сойти надо было, не доезжая до Бахчеево, среди холмов, которые в детстве мне казались горами. А дальше по дорожке круто спускаться вниз до самой запруды на реке Бахча. После этой импровизированной дамбы начинался подъем, и весь участок бабушки Лёны располагался на склоне. А сам дом, большой, внушительный, на фундаменте, стоял на горе. За ним простирались колхозные поля, и открывался вид на такие дали, что дух захватывало. Вот там в белой дымке виден был ров. Не овраг какой-нибудь, а именно – ров, вечная рана в земле. Он притягивал мой взгляд, внушая почти благоговейный ужас, порождая в воображении картины случайной гибели и немыслимых тварей, селящихся на дне этой чудовищной воронки, и прохода в иные миры. Наверное именно из-за рва, вперемешку с советским фильмом «Дом, в котором я живу», я рассказала брату историю о том, что ночью, когда все спят, ко мне приходит мой жених, Принц-Индеец. И мы спускаемся с ним на лифте под землю, минуя твердые породы и раскаленную лаву, до самого ядра. А там подземные жители – тоже индейцы, варят «лучистый колчедан» – волшебный камень, исполняющий желания.