Белая книга

Это приключение наложило такой отпечаток на мои шестнадцать, семнадцать и восемнадцать лет, что даже и теперь, стоит мне увидеть фамилию Жанны в газете или ее портрет на стене, я не могу не вздрогнуть. А вместе с тем — что можно рассказать об этой дешевой интрижке, которая протекала в ожидании у модисток и в разыгрывании довольно-таки некрасивой роли, ибо армянин, на содержании у которого была Жанна, чрезвычайно меня уважал и избрал своим наперсником.

На втором году начались сцены. После одной, особенно бурной, случившейся в пять часов на площади Согласия, я оставил Жанну посреди улицы и удрал домой. За обедом я уже прикидывал, не пора ли позвонить, когда мне доложили, что какая-то дама ждет меня в автомобиле. Это была Жанна. "Мне-то нипочем, — сказала она, — что ты бросил меня посреди площади Согласия, а вот ты слишком слаб, чтоб довести такую штуку до конца. Два месяца назад ты бы прибежал обратно, едва перейдя площадь. Не обольщайся, будто ты сегодня показал характер: показал ты только одно — что любовь твоя проходит". Этот рискованный анализ открыл мне глаза и возвестил, что рабству конец.

Временно оживило мою любовь открытие, что Жанна мне изменяет. Изменяла она мне с Бертой. Ныне в этом я нахожу объяснение моей любви. Жанна была юношей; она любила женщин, а я любил ее женской стороной моей натуры. Я застал их в постели, свившихся клубком, как осьминог. Вместо побоев, как оно следовало бы, я прибег к мольбам. Они потешались надо мной, утешали меня, и это был печальный конец приключения, которое и так изжило себя; тем не менее на мне это отразилось достаточно, чтобы встревожить моего отца и заставить его выйти из тени, где он всегда держался наедине со мной.

Однажды ночью, когда я возвращался домой позже, чем обычно, на площади Мадлен меня окликнула какая-то женщина с нежным голосом. Я посмотрел на нее — она была прелестная, юная, свежая. Звалась она Розой, любила поговорить, и мы бродили туда-сюда вплоть до того часа, когда огородники, спящие на грудах овощей, предоставляют своим лошадям везти их через пустынный Париж.

На другой день я уезжал в Швейцарию. Я оставил Розе свой адрес. Она слала мне письма на листках в клеточку, в которые вкладывала марку для ответа. Мне не в обузу было отвечать ей. Вернувшись, я, более удачливый, чем Томас Де Квинси, нашел Розу на том же месте, где мы познакомились. Она пригласила меня к себе, в номера на площади Пигаль.

Гостиница М. производила мрачное впечатление. Лестница провоняла эфиром. Это обезболивающее средство девушек, возвращающихся ни с чем. Комната была из разряда вечно неприбранных. Роза курила, лежа в постели. Я сказал ей, что она хорошо выглядит. "Не смотри на меня, когда я не накрашена. Без ресниц я выгляжу как драный кролик". Я стал ее любовником. Она отказывалась брать у меня хоть что-нибудь.

Впрочем, нет! Одно платье приняла, мотивируя это тем, что для промысла оно не годится, слишком элегантное, и она будет хранить его в шкафу как память.

Как-то в воскресенье в дверь постучали. Я вскочил. Роза сказала, чтоб я не пугался, это ее брат, который рад будет меня видеть.

Этот брат походил на мальчика с фермы и на Постава моих детских лет. То был юноша девятнадцати лет и самого скверного пошиба. Звали его Альфред или Альфредо, и по-французски он говорил чудно, но его национальность меня не интересовала; он представлялся мне уроженцем проституции — страны, которой присущ свой патриотизм и на диалекте которой, возможно, он и изъяснялся.

Если к сестре меня вел пологий подъем, то нетрудно догадаться, до чего крутой спуск низвергался прямиком к брату. Тот, как выражаются его соотечественники, намек понял, и скоро мы пускали в ход все хитрости апашей, чтоб встречаться без ведома Розы.

Тело Альфреда было для меня не столько молодым, великолепно вооруженным телом все равно какого юноши, сколько телесным воплощением моих грез. Безукоризненное тело, оснащенное мышцами, взаимосвязанными, словно такелаж судна, тело, члены которого, казалось, раскинулись звездой вокруг руна, где возвышается — в противоположность женскому устройству, созданному для притворства — то единственное в мужчине, что неспособно лгать.

Я понял, что шел не той дорогой. И поклялся больше не плутать, идти напрямик своим путем, вместо того чтоб путаться в чужих, и больше прислушиваться к приказам собственных чувств, чем к советам морали.

Альфред благодарно отзывался на мои ласки. Он признался, что Роза не сестра ему. Он был ее сутенером.

Роза продолжала играть свою роль, а мы — свою. Альфред подмигивал мне, подталкивал локтем, а иногда на него нападал неудержимый смех. Роза смотрела на него недоуменно, не подозревая, что мы с ним сообщники, что между нами существуют узы, скрепляемые еще и совместными хитростями.

Однажды коридорный вошел и застал нас валяющимися на кровати с возлежащей посередке Розой. "Видите, Жюль, — воскликнула она, указывая на нас двоих, — мой братик и мой миленочек! Все, что я люблю".