Белая кокарда

— Вот как?

Он сплюнул мне под ноги и отёр рот тыльной стороной ладони.

— Не говори мне о патриотизме — у меня уже возраст не тот. Жить мне осталось немного, и я не хочу терять последние годы на пропащее дело. Они нас взяли за горло, и ты это знаешь, даром что говоришь так красно. Ты и тебе подобные, вроде Майка Коллинза, можете умирать, если вам это нравится, но я, Патрик О’Тул, я хочу остаться в живых.

Он швырнул вилы наземь и вышел из сарая — небольшая квадратная фигура с лысым черепом, длинной белой бородой, в измятых штанах и крестьянской рубахе.

Обернувшись, он громко сказал:

— Так что вычищайся отсюда, да поскорее, а не то я поскачу на своём осле в Уиклоу, приведу солдат и тогда… спаси Господи твою душу.

Ехать днём было опасно. Я и всегда-то старался этого избегать, а теперь тем более: чем ближе к Дублину, тем больше английских патрулей. Правда, Джо Лихейн сказал, что от Кастлкевина до Брея путь свободен, если не считать бродячих отрядов красных мундиров, однако все знали, что к югу от Дублина полным-полно драгун и рогаток на дорогах.

Я взглянул на небо. Оно было синее-пресинее, по нему плыли пухлые облачка; погода, как и положено в день Св. Петра, ясная, солнце светит с такой яростью, что, кажется, всё выжжет дотла. В такое утро трензеля, или ножны на шпаге, или даже рукоятка пистолета блеснут на солнце, так видно будет за милю.

— Убирайся, — приказал О’Тул, — а не то я донесу на тебя в Уиклоу, Господь мне судья…

— Тебе это не впервой, а?

Он прикусил язык и повернулся ко мне; лицо его исказилось от боли, и он задрожал.

— Ты всё намёками говоришь, — сказал я, — а прямо никогда не скажешь.

Он сжал кулаки и закричал:

— Убирайся, покуда цел, паршивый бунтовщик, а не то я за себя не отвечаю!

— Ты Майка Коллинза продал, — сказал я ровным голосом. — У тебя это на лице написано.

— Нет-нет! Клянусь, я этого не делал!

— Ты донёс на своего друга, приятель. Ты последний негодяй и мерзавец!

— Убирайся!

Надевая на Майю седло, я сказал:

— Да, я уберусь, я и мёртвым не хочу лежать рядом с тобой. Если б я знал, какой ты мерзавец, я бы лучше переночевал в Уиклоу с крысами или, чёрт с ними, с солдатами, чем спать под твоей крышей.

Он не ответил, а когда я обернулся, увидел, что он стоит на коленях и, подвывая, бьёт себя костяшками пальцев по лицу. Странно, но я его пожалел. Есть такие ничтожества, они пресмыкаются, просят и молят, тогда как другие живут достойно, как подобает мужчинам; они могут плюнуть в лицо своим палачам и отдать свою жизнь в руки Господа.

Но тут я услышал собственный голос.

— Ладно, я уезжаю, — сказал я без жалости. — А теперь беги в Уиклоу и доноси на меня.

— Прости, прости, — бормотал он, молясь и беззвучно плача.

— Меня о прощении не проси, — сказал я. — Проси своего Бога.

Вскочив в седло, я тронул Майю с места, но тут же отпрянул назад, в темноту, полную сена.

По дороге из Уиклоу шёл отряд английских драгун — они направлялись к ферме. Их сапоги и шпоры сверкали, мундиры алели в ярком солнечном свете, сабли бряцали, знамёна и флажки на копьях развевались на ветру. Их было человек сто.

Выхода не было — я зарылся поглубже в сено, зажал Майе морду руками и зашептал ей на ухо, чтобы она не заржала.

— Твой край даёт тебе ещё один шанс, приятель, — сказал я Патрику О’Тулу.

Предатель или патриот?

Красивые и крепкие, эти английские драгуны из южных графств были лучшими войсками в британской армии; это они несколько лет спустя бросились с саблями на французские пушки при Ватерлоо[19] и смеялись над кавалерией Наполеона, скакавшей в атаку по открытым равнинам. Они вошли на рысях во двор фермы и развернулись, не ломая строя. Впереди ехал офицер. О’Тул, стиснув в ужасе руки, вышел, пошатываясь, им навстречу.

Внезапно и у меня сердце чуть не остановилось.

За офицером ехал тот самый сержант, что допрашивал меня у Джо Лихейна в Эннискорти. Он уверенно и прочно сидел в седле; его голубые глаза обежали гумно, всё замечая. Он меня узнает с первого же взгляда, в этом я не сомневался. И если он меня сейчас увидит, умру не я один, умрёт и Джо Лихейн, и даже Кэтлин. Я склонил голову; при одной этой мысли меня охватила ярость.

Офицер, молодой и румяный, крикнул:

— Эй, ирландец, здесь проезжал человек на большой вороной кобыле?

Сквозь вилы, воткнутые в солому, я видел лицо О’Тула, искажённое ужасом.

— Да говори же, приятель! — заревел сержант. — Чего ты боишься? Видел ты высокого белокурого парня на вороной кобыле? Проезжал он здесь?

— Да они тут шляются и днём и ночью! — закричал О’Тул визгливо, как женщина. — Кишат тут, ну точно блохи у китайца в матрасе, я их и не различаю.

Я с облегчением закрыл глаза. Он меня удивил; смелость — странное, неуловимое свойство, вольготней всего ей под охраной шутки.

— Ты точно говоришь? — спросил офицер.

— Если мы найдём у тебя на дворе хоть один отпечаток копыта, — крикнул сержант, — мы тебя мигом вздёрнем, ты и пикнуть не успеешь!