Белая кокарда

Нашего читателя может несколько удивить то, что в книге Александра Корделла так много внимания уделено вероисповедным вопросам. Но в историческом повествовании о восстании 1798 года иного и не может быть. В Ирландии XVIII века религия была формой самосознания, неразрывно связанной с политической и гражданской позицией. Каждый человек, осознавая себя католиком или протестантом, занимал в зависимости от этого определённую общественную позицию. «Объединённые ирландцы» призвали под свои знамёна всех ирландцев независимо от их вероисповедания. Очень существенно в этом отношении и то, что Джон Риган — сын католички и протестанта. Вплоть до конца века такие браки в Ирландии решительно запрещались; на протяжении всего XVIII века английское законодательство всячески боролось с ними, налагая на тех, кто вступал в смешанный брак, всевозможные штрафы — вплоть до полной конфискации имущества — и лишая детей всех законных прав. (Возможно, потому родители Джона и жили не в самой Ирландии, а в Уэллсе.) Как бы то ни было, но Джон предстаёт перед нами как мужественный патриот, сумевший преодолеть и чувство вероисповедной ограниченности, и страх, сумевший повести себя как достойный сын своего народа, на долю которого выпала такая трагическая судьба.

Н. Демурова

Письмо

Кто хотел бы забыть девяносто восьмой,
Кто судьбы патриотов стыдится?
Кто глаза опустил и молчит, как немой,
Когда трус над героем глумится?

(Из ирландской баллады)

Когда я свернул на дорогу к Фишгарду и отпустил поводья, звёзды на небе так побледнели от холода, что, казалось, вот-вот исчезнут. Майя была крупная лошадь, она привыкла к большему весу моего отца и теперь упивалась своей силой — она знала, что судьба Ирландии зависит от нас с нею; её копыта отбивали гулкую дробь, когда мы мчались мимо обтрёпанных ветром кустов, закутанных, будто в саван, в туман, пришедший с моря. Поднявшись по склону, я увидел сверху холодные и неприветливые пембрукские[4] поля, ослепительно белые в свете полной майской луны, а к югу — мятое серебро залива и корабли Не́лсона. Их было двадцать два; шквальный ветер бил их паруса, а они рвались с якорных цепей, как тигры, и были готовы вновь кинуться в бой с французами. Но я не стал их разглядывать и поскакал дальше; белая пыль стелилась за нами по ветру, дувшему из бескрайней Атлантики, придорожные деревья пролетали, скособочась, мимо, а ветер вонзал мне в лицо песчинки.

— Майя, давай! — кричал я, покрывая шум ветра. — Майя! Майя!..

Я приподнялся в стременах и схватил её за гриву, она вскинула голову и радостно заржала, и я почувствовал, как ходят подо мной её крутые бока, и в такт моему бьётся её сердце, и как радует её мысль о деле, которое завещал нам мой отец.

Джонсон мы прошли на таком резвом галопе, что и мёртвые пробудились бы от нашего скока; вывески кабаков скрипели на ветру, словно крышки гробов, а низкие домишки по обе стороны улиц притаились, как овцы, ждущие весны. И дальше, дальше, к мосту Ме́рлина; если мне — из-за белой кокарды — готовят засаду, то, скорее всего, на выезде из города. Подумав о засаде, я высвободил эфес шпаги и гикнул, вновь прильнув к Майиной шее, и дорога, летевшая из-под её копыт, была будто пурпурный змей в свете гонимой шквальным ветром луны.

Ещё миля[5] галопом, а потом я натянул поводья, и на рысях мы въехали в рощу поодаль от дороги. Здесь пенился ручей, спешащий к морю. Я припал к ручью рядом с Майей; напившись, я снял свой кожаный камзол и набросил на её влажный круп. И пока она отдыхала и щипала траву, я вытащил из-за пояса небольшой кремнёвый пистолет, зарядил его, насыпал на полку пороха из рожка и уселся в тени живой изгороди, наблюдая за дорогой. Вскоре мимо с грохотом промчалась карета, запряжённая четырьмя гнедыми; она направлялась к Милфорд-Хейвену;[6] мелькнуло золотое шитьё на офицерских мундирах; карету бросало из стороны в сторону, бока лошадей дымились под кнутом, а кучер согнулся под ветром в три погибели, и дождь стекал с его широкополой шляпы.

Карета пролетела мимо, я взглянул на пистолет в своей руке и вспомнил, что ещё и недели не прошло, как его держал в руках мой отец. Они подстерегли его на этой же дороге к Фишгарду и выстрелили ему в спину, но он удержался в седле, и Майя вернулась с ним домой. Когда его снимали с седла, он позвал меня и велел всем уйти; он позвал меня и дал мне письмо, и ещё он дал мне белую кокарду, а потом оп умер. Он велел и мне умереть за Ирландию, если я не доставлю письмо.

Я ощутил страшную пустоту в сердце и прислонился к дереву. Майя, почуяв мою печаль, подошла и потрогала влажными губами моё лицо, как это делают лошади, если они тебя любят. Так она трогала моего отца, когда была им довольна.

Я бы заплакал, да только Майя на меня глядела. Быть взрослым не очень-то весело, подумал я; в этот день мне исполнилось семнадцать.