Белая ласточка

— Мама! — сказал он, и сетка с апельсинами перепорхнула в другую руку, и сам он как вспорхнул: вот он стоял, вот — его уже нет; уже они оба в палате. «Витюша...» — слабо донеслось оттуда.

В тот день Жанка, оставшись одна в коридоре, была растрогана чем-то. Чем же? При чем тут апельсины! Может, тем, что увидела чужую радость и счастье встречи? Как они любят друг друга, мать и сын. И сама она вроде причастна к их свету, к их счастью, ведь Витя и ее всегда замечает, явно льнет к ней.

А сегодня — уже совсем не то, сегодня Жанне грустно. Лидия Семеновна рядом на койке покряхтывает, меняет позу. Она хоть и не очень старая, но грузная, у нее такое изможденное серое лицо. От нее веет одеколоном и зубной пастой, она «держится», но ни бодрости, ни аппетита нет; видно, дела ее плохи. А Жанне опять видится ее сын, Витин легкий шаг, повадка шагать бегом и чуть косо, как парус — под углом к воде — летящей яхты. Нет, на Лидию Семеновну он ничуточки не похож, ну вот нисколечко! Может, в отца?.. Она встрепенулась: да вот он, входит в палату. Быстро подсел на койку к матери, кивнул Жанке. Потом Жанна вышла в коридор, чтобы не мешать. Чтобы он на обратном пути опять постоял с ней в коридоре, где им тоже никто не помешает. Но он проскользнул на этот раз мимо, напрасно Жанка ждала, лишь поспешно рукой ей махнул. Она уныло вернулась в палату, встала у окна. Посмотреть хоть, как он уходит. Во дворе ждала кого-то девушка: невысокая, в длинном пальто с капюшоном. Поглядывала то на окна, то на подъезд. Вот она заулыбалась, двинулась вперед. К ней вприпрыжку летел паренек в дубленке, Витя. Подскочил, так бережно поправил он ее капюшон, обнял, наклонился к ее лицу... Сейчас поцелуются... «Да что он в ней нашел? — подумала Жанка. — Нескладеха какая-то. Ни кожи, ни рожи, репа в капюшоне! Мымра, и все!»

Жанка в сердцах прихлопнула муху на подоконнике и отошла от окна. Почувствовала вдруг такую ломоту в затылке, что на глаза навернулись слезы. «Тихо! » — приказала себе и вышла из палаты.

Кто-то во врачебном халате бойко шел по коридору. Чтобы успокоиться, Жанна стала его разглядывать. Мужчина, невысокий, полнеющий, живой мужичок с розовым бодрым лицом. Остановился рядом с ней, спросил дружески:

— Что, голова болит? Подожди, сейчас таблетку принесу. Ты из третьей палаты?

— Ага.

— А зовут как?

— Жанна.

— Правда? Красивое имя. А я смотрю: девушка такая интересная, а лицо бледное, значит, голова болит...

Жанка досадливо дернула плечом. Почувствовала, что вот-вот расплачется. «Спокойно. Я же ведь красивая. Ишь как этот друг на меня уставился, так и ест глазами. Значит, очень даже красивая. А эта мымра в капюшоне, ну и пусть. Она ему надоест скоро... — Чуть полегчало. — Спокойно! Вот назло им всем заморочу этому голову». Она состроила очаровательную улыбку, нацелила на медика долгий «киношный» взгляд исподлобья.

Тот обрадованно заулыбался.

— Ну что ж, милости прошу в гости, моя койка слева, — сказала Жанна и, покачивая бедрами, направилась к палате. «Кто он, лаборант или санитар? А может, врач?»

Легла на койку и отвернулась к стене.

Паршиво было на душе. Все ее раздражало: белые тумбочки впритык, муторные стены, болтовня больных женщин. Натянула одеяло на голову. Тумбочки и стены исчезли, но голоса остались — въедливыми осами так и лезли в уши. Жанка рывком вытянула из-под головы подушку и нахлобучила ее сверх одеяла. Бабья болтовня стала от этого еще слышнее. Дробный украинский говор перекрывал остальные.