Белая магия любви

И они пожали друг другу руки.

– А теперь мне пора, – сказала она.

Когда он начал готовиться сопровождать ее, она запретила ему тоном, не допускающим никаких обсуждений.

– До заката еще час, – сказала она. – Во всяком случае, я ничего не боюсь.

– Я бы сказал! – Засмеялся он.

– Потому что я тебя не боюсь? О, ты тщеславен!

– До завтра?

– До завтра.

– И больше никаких глупостей?

– Я все продумала вчера вечером, – сказала она. – Я понимаю, что у тебя нет денег, чтобы содержать жену…

– Стой на месте! – Скомандовал он. – Неужели ты никогда не сможешь разобраться в этом? Я не люблю тебя—и ты не любишь меня. Это все.

– Моя шляпа на месте?… Я должна спешить.... Ну, у меня нет времени обсуждать это. Только я восхищаюсь и уважаю тебя за то, что ты не захотел жениться на девушке, так как не можешь ее должным образом содержать. А теперь не красней и не сердись на меня. Я должна идти. До свидания.

И, не дав ему возможности подобрать слова для ответа, она легко и грациозно метнулась прочь.

Перевернутое каноэ

Картина неуклонно прогрессировала. Погода не мешала, и платная модель не была бы такой регулярной, как Рикс. Но прогресс шел медленно. Роджер отчасти винил себя за это; он был медлительным работником, который всегда работал медленнее по мере того, как его работа приближалась к завершению.

– Я никогда не видел, чтобы кто-то так старался, – сказал Рикс. – А ты-полная противоположность во всем остальном, кроме своей живописи. Однако главной причиной черепашьего темпа этой конкретной работы была модель. Рикс приходила рано и задерживалась допоздна, но после их откровенного разговора и соглашения ее силы, казалось, быстро иссякали. Она выглядела все так же; у нее были все признаки совершенного здоровья, но после десяти или пятнадцати минут позирования она настаивала на отдыхе, хорошем, долгом отдыхе. Поскольку он не имел права критиковать или контролировать эту добровольную модель, он не мог протестовать. И, поскольку для картины было важно, чтобы модель продолжала до конца, разве он не просто выполнял свой простой долг перед своей картиной, пытаясь развлечь и заинтересовать ее во время долгих пауз? Не то чтобы разговор с ней был неприятной задачей – нет, действительно, или вообще задачей. Но его совесть, как серьезного человека, стремящегося к карьере, нуждалась в постоянном заверении, что он действительно не растрачивает великолепные огни тех долгих утренних часов, когда он бездельничает с глупой, легкомысленной девушкой, которая заботилась только о смехе, что он не поощряет свою симпатию к ней и не выполняет свой долг как честного человека, как ее друга, чтобы отбить ее симпатию к нему.

– Не сердись на меня, – сказала она однажды утром, когда он во время отдыха впал в явно подавленную задумчивость. У нее была привычка наблюдать за ним. Так женщина наблюдает только за мужчиной, о котором она думает, что он более достоин внимания, чем она сама.

– Я не сержусь на тебя, – ответил он.

– Тогда на себя.

– Ничего не могу с собой поделать. Я работаю так адски медленно. Все медленнее и медленнее.

Ему показалось, что на ее лице промелькнула легкая улыбка. Но он не был уверен; возможно, это было плодом воображения его собственной чувствительности.

– Я где-то читала, – заметила она, – что гениальность – это способность предпринимать бесконечные усилия.

– Я повешусь, если я буду знать, прилагаю ли я усилия, размышляю я или просто бездельничаю, чего я боюсь и что ты думаешь. Тем не менее, мы скоро закончим.

– Ты говоришь это так, как будто радуешься.

– О, конечно, я рад работать в такой очаровательной компании, – вежливо сказал он. На его лице появилось выражение, которое всегда вызывало у нее беспокойство, когда он добавил, – и все же я никогда не теряю из виду свою карьеру.

– В этом нет никакой опасности, – заявила она с убежденностью в голосе, которую в глубине души сочла бы неискренней. – Я никогда не видела никого настолько настойчивого и такого … такого жесткого.

Он рассмеялся над нелепостью того, что она назвала его жестким. Что бы она подумала, если бы знала, каким безжалостным надсмотрщиком он был обычно!

– Как ты думаешь, сколько еще я тебе понадоблюсь? – Спросила она.

– Не так уж много дней. Три или четыре, возможно.

Настала ее очередь впасть в депрессивную задумчивость. Она встрепенулась, чтобы сказать, – не хочешь ли ты использовать меня в другой картине?

Он нахмурился—почти нахмурился.

– Нет, конечно, – сказал он. – Я … то есть я уже достаточно нагрузил тебя.

– Ты сказал так, как будто собирался сказать, что я достаточно навязалась тебе, – упрекнула она с видом обиженного подозрения, которое, возможно, было немного преувеличено.

– Над чем ты смеешься?

– Я? – Воскликнула она с самым невинным видом. – Мне хочется чего угодно, только не смеяться.

Он затих. – Ну, если ты не смеялась, то должна была смеяться.

Она несколько разочаровала его, отказавшись проглотить наживку. Вместо того, чтобы спросить, почему, она вернулась к своей первоначальной точке зрения.