Белая малина Сборник повестей)

Я и Дунетхан родились дома, а Бади в городе Ардоне. Как сейчас помню, когда Дзыцца с ней вернулась домой. Они вместе спали на одной кровати. Дзыцца под подушкой держала конфеты, которые привезла с собой. Подзовет меня, сунет руку под подушку и даст одну. Конфеты были обернуты блестящей бумагой, я делал себе «золотые зубы».

Заходили соседские женщины и приносили Дзыцца всякие вкусные вещи — кто уалибах в масле, кто сыр, кто даже дзыкка[23] в тарелке. В ту пору еще у людей все было.

До войны, говорит Дзыцца, жили богато. Столько хлеба получали на трудодни, что некуда было засыпать. Многие до весны откладывали полный расчет с колхозом. Но и колхозные амбары ломились от зерна. Начальство ничего слушать не хотело: привезут во двор полную бричку и ссыплют прямо на землю. Думайте сами, дескать, как поступить со своим добром.

Я и Дунетхан к тому времени уже ходили в школу, маленькая Бади оставалась дома одна. Дзыцца работала в поле и поначалу очень беспокоилась, места себе не находила. Но как-то все само собой обошлось. Бади спокойным была ребенком, уходя в школу, посадим ее на печь — она так и сидит, играет с кошкой.

Потом почему-то стала плакать, когда ее снимали с печки. Поднимет рев, и слова от нее не добьешься. А оказалось, девочку мучил нарыв под мышкой… Говорить еще не умела. Да и умела бы — все равно не сказала, где болит. Она и подросши немного, осталась молчуньей.

Только в три годика бросила грудь. Еле-еле Дзыцца отвадила. И поздно пошла. А говорить — совсем не говорила. Мы уж стали бояться: может, немая уродилась?

Но соседка Кыжмыда успокоила:

«Подождите, еще заговорит — не остановите!»

Так и получилось. Теперь слова никому не даст сказать. Вот что вышло из молчуньи!

Мы ей все прощали — младшая. Сделаем Бади что-нибудь хорошее и сами радуемся. И конечно, знаем, что и Дзыцца будет приятно. Даже хвастались перед Дзыцца, когда кто-либо из нас подарит сестренке игрушку.

Однажды мы с Дзыцца пропалывали колхозную кукурузу, я шел впереди, в самой гуще сорняков, и вдруг прямо у меня из-под ног выскочил зайчонок. Выскочил и притаился в нескольких шагах. Сидит, прижал дрожащие уши… Мне ничего не стоило его поймать! Я побежал показать Дзыцца: смотри, какой маленький, как перепугался!

«Отпусти, — сказала Дзыцца, — его мать будет искать и не найдет».

Я пообещал завтра утром отнести на то же место, а пока пусть он у нас побудет.

Радости Бади и Дунетхан не было конца! Носили его на руках, кормили травой, хлебными крошками, давали молока, только зайчонок ни к чему не притронулся.

Бади и на ночь уложила его рядом с собой. А утром мы нашли зайчонка мертвым. Как Бади плакала! Я тоже очень жалел. Послушался бы Дзыцца, зайчонок был бы жив, прыгал бы на воле… Дунетхан и Бади выкопали в огороде маленькую ямку и похоронили зайчонка. Сделали над ним холмик, обложили камешками.

Они обе жалостливые, мягкосердечные. В прошлом году птенец ласточки выпал из гнезда и убился. Они его подобрали и тоже вот так похоронили…

…Дзыцца пела, сидя возле окна. Она шила мне новые чувяки. Я тихонько примостился с книгой в углу. Читал и слушал, как Дзыцца поет. Уже темно было читать, когда она дошила чувяки и допела свою песню.

— На-ка обуй, — сказала Дзыцца. И бросила мне под ноги готовые чувяки.

Я стал натягивать на левую ногу.

— Надо сперва на какую? — напомнила Дзыцца, легонько шлепнув меня по затылку.

Всякий раз забываю, что новую обувь примеряют на правую ногу. Сколько раз Дзыцца мне говорила! А я никак не запомню.

Я сунул правую ногу и потянул за задник.

— Не налезает!

— А ты сильней потяни! Новый всегда туго надевается.

С правым я намучился, зато левый чувяк сразу пришелся по ноге. Хорошие Дзыцца сшила мне чувяки. С кожей у нас теперь никаких забот. Кабана зарезали перед зимой, без мяса и сала не насидимся, как бывало. И кожи хватит надолго.

— Где же наши девочки? — спросила Дзыцца, убирая со стола дратву и шило.

В это время хлопнула дверь, и в коридоре послышался смех Дунетхан. Она и вошла, заливаясь. Когда Дунетхан разбирает смех, лучше ни о чем ее не спрашивать. Уж и дышать не может, слезы из глаз, а никак не остановится. Смеется и смеется.

— Что случилось? — спросила Дзыцца, улыбаясь. — Что тебя так насмешило?

Дунетхан вытерла глаза, перевела дух. И опять закатилась.

— Когда смеются втроем, — сказала Дзыцца, — то это над кем-нибудь. Вдвоем — так друг над другом. А кто один смеется, тот смеется над самим собой.

— Ничего я не смеюсь над собой!

— А над кем же тогда? Расскажи, мы тоже посмеемся.

— Агубе опять бабку Гуашша довел, так ее разыграл, так разыграл!.. — прыская, начала Дунетхан.

Дзыцца нахмурилась: она недолюбливала эту старуху и нам запретила ходить в их дом. «Чтоб ноги вашей там не было!» Я думал, она отругает Дунетхан, но Дзыцца только нахмурилась и ничего не сказала.

— Гуашша села под тутовником, — рассказывала Дунетхан, — набегалась за утками с хворостиной, устала. Агубе подходит и спрашивает: «Бабуль, отца дедушки звали Камболат?» Гуашша встала и перекрестилась. «Царствие ему небесное!.. Да, говорит, а что?» — «А его отца — Кашполат?»