Белая масаи. Когда любовь сильнее разума

Мы ненадолго задерживаемся – мне надо еще купить керосин, туалетную бумагу и, самое главное, фонарик. Прошлой ночью я не ходила в туалет, но так дальше продолжаться не может. Дело в том, что туалет находится за деревней. Добраться до него можно по узкой хлипкой доске, закрепленной на высоте двух метров и напоминающей куриный насест. Сам туалет представляет собой нечто вроде домика из перевязанных пальмовых листьев, с двумя половицами и большим отверстием посередине.

Все необходимое есть в небольшом магазинчике, где, видимо, закупаются и работники отеля. Только сейчас я понимаю, насколько здесь все дешево. По моим меркам, кроме батарейки для фонарика, покупка почти ничего не стоит.

В нескольких метрах стоит лачуга с красной надписью «Мясо». Лкетинга направляется туда. С потолка свисает огромный мясной крюк, а на нем – свежезабитая коза. Лкетинга смотрит на меня: «Очень свежее мясо! Возьми килограмм для себя и Присциллы». Я содрогаюсь при мысли, что придется это есть. Тем не менее соглашаюсь. Продавец берет топор и отрубает животному заднюю ногу, затем двумя-тремя ударами отделяет порцию для нас. Остальное снова вешается на крюк. Покупка заворачивается в газету, и мы возвращаемся в деревню.

Присцилла очень рада мясному подарку. Она готовит нам чай и приносит вторую плитку, которую одолжила у соседки. Мясо режут, моют и два часа варят в подсоленной воде. Тем временем мы уже выпили чай, который мне начинает нравиться. Присцилла и Лкетинга болтают без умолку. Через некоторое время Лкетинга встает и сообщает, что уходит, но скоро вернется. Я пытаюсь узнать, что он задумал, но он просто говорит: «Никаких проблем, Коринна, я вернусь». Улыбнувшись, он исчезает. Я спрашиваю Присциллу, куда он. Она говорит, что точно не знает, потому что у воина масаи об этом спрашивать не принято, это его личное дело. Но она подозревает, что в Укунду. «Боже мой, мы же только оттуда!» – восклицаю я. «Может, он хочет чего-нибудь поесть», – отвечает Присцилла. Я гляжу на кипящее мясо в большой жестяной кастрюле: «А это тогда для кого?» – «Это для нас, женщин, – объясняет она, – Лкетинга не может есть это мясо. Ни один воин масаи никогда не ест ничего, к чему прикасалась или на что смотрела женщина. Нельзя есть в присутствии женщин, разрешается только пить чай».

Я припоминаю странную сцену в кафе, и ответ на вопрос, почему все исчезли за перегородкой, становится очевидным. Получается, Лкетинге вообще нельзя со мной обедать, и я никогда не смогу ему ничего приготовить. Как ни странно, этот факт потрясает меня больше, чем отсутствие нормального секса. Теперь мое любопытство не знает границ. А как здесь живут люди, связанные узами брака? И вновь ответ Присциллы меня обескураживает. Обычно женщина сидит с детьми, а мужчина проводит время в компании других мужчин его ранга, то есть воинов, из которых хотя бы один должен сопровождать его за трапезой. Есть в одиночестве нельзя.

У меня нет слов. Мои романтические фантазии о совместном приготовлении пищи и ужине среди пальм или в простой хижине рушатся. Я с трудом сдерживаю слезы. Присцилла смотрит на меня потрясенно. И вдруг разражается смехом. Это меня бесит. Я чувствую себя одинокой и понимаю, что Присцилла тоже для меня чужая. Она живет в другом мире.

Где же, однако, Лкетинга? Уже ночь. Присцилла накрывает на стол, выставляя две потрепанные временем алюминиевые тарелки и выкладывая на них мясо. Сейчас я действительно голодна. Пробую мясо и удивляюсь, насколько оно мягкое. Вкус, однако, очень своеобразный – солоноватый, как у вяленой говядины. Мы едим руками, не говоря ни слова.

Уже поздно. Я прощаюсь и удаляюсь в хижину, где раньше жила Присцилла. Я устала. Зажигаю керосиновую лампу и ложусь. Поют сверчки. Мысли уносят меня в Швейцарию, к маме, к делам и повседневной жизни в Биле. Насколько же здесь другой мир! Несмотря на всю простоту, люди кажутся счастливее. Возможно, именно потому, что могут жить, прилагая меньше усилий. Эта мысль проносится у меня в голове, и я сразу чувствую себя лучше.