Белая обезьяна

– Ну, ему всегда есть что сказать. Хорошо описывает кошек. Конечно, он немного романтик.

– О-о! Неужели я промахнулась?

– Ничуть. Наоборот, очень удачно. Беда нашей публики в том, что говорят они очень неплохо, но сказать им нечего. Они не останутся в литературе.

– А по-моему, они именно потому и останутся. Они не устареют.

– Не устареют? Как бы не так!

– Уилфрид останется...

– Уилфрид? О, у него есть чувства, ненависть, жалость, желания, во всяком случае, иногда появляются; а когда это бывает, он пишет прекрасно. Но обычно он просто пишет ни о чем – как и все остальные.

Флер поправила платье у выреза.

– Но, Майкл, если это так, то у себя мы... я встречаюсь совсем не с теми людьми, с которыми стоит.

Майкл широко улыбнулся.

– Милое мое дитя! С теми, кто в моде, всегда стоит – встречаться, только надо хорошенько следить и менять их У побыстрее.

– Но, Майкл, ведь ты не считаешь, что Сибли не переживет себя?

– Сиб? Конечно нет.

– Но он так уверен, что все остальные уже отжили свой век или отживают. Ведь у него настоящий критический талант.

– Если бы я понимал в искусстве не больше Сибли, я бы завтра же ушел из издательства.

– Ты понимаешь больше, чем Сибли Суон?

– Ну конечно, я больше понимаю. Вся критика Сиба сводится к высокому мнению о Сибе – и самой обыкновенной нетерпимости ко всем остальным. Он их даже не читает. Прочтет одну книгу каждого автора и говорит: «Ах, этот? Он скучноват», или «он – моралист», или «он сентиментален», «устарел», «плетет чушь», – я сто раз это слышал. Конечно, так он говорит только о живых. С мертвыми авторами он обходится иначе. Он вечно выкапывает и канонизирует какого-нибудь покойника – этим он и прославился. В литературе всегда были такие Сибы. Он яркий пример того, как человек может внушить о себе какое угодно мнение. Но, конечно, в литературе он не останется: он никогда ничего не создал своего – даже по ошибке.

Флер упустила нить разговора. Да, платье ей очень к лицу – прелестная линия. Можно снять – надо еще написать три письма, прежде чем одеваться.

Майкл, снова заговорил:

– Ты послушай меня, Флер. Истинно великие люди не болтают и не толкаются в толпе – они плывут одни в своих лодочках по тихим протокам. Но из протоков выходят потоки! Ого, как я сказал! Прямо – mot! Или не совсем mot?

– Майкл, ты на моем месте сказал бы Фредерику Уилмеру, что он встретит Губерта Марсленда у меня за завтраком на будущей неделе? Будет это для него приманкой или отпугнет его?

– Марсленд – милая старая утка, а Уилмер – противный старый гусь; право, не знаю!

– Ну, будь же серьезен, Майкл, – никогда ты мне не поможешь ничего устроить. Не щекочи мне, пожалуйста, плечи!

– Дорогая, ей-богу, не знаю. У меня нет, как у тебя, таланта на такие дела. Марсленд рисует ветряные мельницы, скалы и всякие штуки – я сомневаюсь, слышал ля он что-нибудь об искусстве будущего. Он просто уникум в смысле умения держаться далеко от современности. Если ты думаешь, что ему будет приятно встретиться с вертижинистом... – Я не спрашиваю тебя, захочется ли ему встретиться с Уилмером; я спросила тебя, захочет ли Уилмер встретиться с ним.

– Ну, Уилмер только скажет: «Люблю маленькую миссис Монт, уж очень здорово она кормит», и ты действительно хорошо кормишь, детка. А вертижинисту нужно хорошо питаться, иначе у него голова не закружится.

Перо Флер снова быстро забегало по бумаге – строчки стали чуть неразборчивее. Она пробормотала:

– По-моему, Уилфрид выручит – ведь тебя не будет.

Один, два, три, Каких женщин звать?

– Для художников? Хорошеньких и толстеньких; ума не требуется.

Флер рассердилась:

– Где же мне взять толстых? Их теперь и не бывает. – Ее перо бегло застрочило:

«Милый Уилфрид, в пятницу завтрак: Уилмер, Губерт Марсленд и две женщины. Выручайте!

Всегда Ваша Флер».

– Майкл, у тебя подбородок – как сапожная щетка!

– Прости, маленькая; у тебя слишком нежные плечи. Барт сегодня дал Уилфриду замечательный совет, когда мы шли сюда.

Флер перестала писать.

– Да?

– Напомнил ему, что состояние влюбленности здорово вдохновляет поэтов...

– По какому же это поводу?

– Уилфрид жаловался, что у него стихи что-то не выходят.

– Какая чепуха! Его последние вещи лучше всего.

– Да, я тоже так считаю. А может быть, он уже предвосхитил совет? Ты не знаешь, а?

Флер взглянула через плечо ему в лицо. Нет, такое же, как всегда, открытое, добродушное, слегка похожее на лицо фавна: чуть торчащие уши, подвижные губы и ноздри.

Она медленно проговорила:

– Если ты ничего не знаешь, то никто не знает.

Какое-то сопенье помешало Майклу ответить. Тинг-аЛинг, длинный, низенький, немного приподнятый с обоих концов, стоял между ними, задрав свою черную мордочку. «Родословная у меня длинная, – казалось, говорил он, – да вот ноги короткие; как же быть?»

III. МУЗЫКА