Белая обезьяна, чёрный экран

На мостовой Малой Конюшенной, освещённой вечерними фонарями, прямо под памятником русскому классику, играли музыканты: ударник, Викин знакомый трубач и гитарист, все — длинноволосые, одетые в джинсу и кожу. Гитарист, к тому же, ещё и пел, касаясь микрофона губами. Песенка была известная, она звучала тогда из каждого утюга — про комнату с белым потолком. Вокруг собралась толпа двадцати-тридцатилетних ребят с «Балтикой» в жестяных банках, а чуть поодаль, шагов за двадцать, на углу Невского, с ноги на ногу переминались стражи порядка — о да, ещё стояли те счастливые времена, когда можно было хлебать из горла на глазах у копов (я быстро перенимал сленг моих новых приятелей).

Вика, притопывая в такт ударным, расстегнула свою кожанку, сунула руку за пазуху и выудила оттуда крохотную фляжку. Потом отвинтила крышечку. Подмигнув, сделала глоток. Зажмурилась, резко выдохнула. По выдоху я понял, что девочка запаслась коньяком.

— Ух! Согрелась.

И протянула фляжку мне.

Я отхлебнул. Коньяк был на удивление качественным.

— Где взяла?

— У отца.

Она потянула меня за рукав и потащила сквозь толпу, поближе к музыкантам. Когда они доиграли композицию, моя спутница подпрыгнула и захлопала в ладоши — как будто стала ловить растопыренными пальцами невидимых комаров.

Я сразу вспомнил Лёлю, и воспоминание слегка понизило градус моего веселья. Где она, Лёля? В городе, в отъезде? В стеклянной башенке заброшенного дома? Трахается с кем-нибудь другим? Я вспомнил её полузакрытые глаза, её волосы, падавшие мне на лицо. И этот взгляд, когда после очередного вздоха она оборачивалась и как-то по-деловому говорила: «Я — всё. А ты?»

Трубач помахал Вике рукой, и девчонка в одну секунду кинулась к нему на шею. Наступила пауза, ребята здоровались, а потом гитарист кивнул в сторону микрофона, и Вика подошла к аппаратуре. Было видно, что с музыкантами она дружит давно.

Вика пела, а гитарист подбирал тональность — касаниями подушечек пальцев, — словно ловил на гитарном грифе маленького сверчка. Наконец сверчок попался, и музыка заиграла в полную силу. Барабанщик с размаху вдарил по басам, и за последним куплетом вступило соло трубы. Мне запомнился ещё длиннющий, красный в крупный горох платок, выскользнувший из-под косухи моей спутницы. Одним краем он касался земли.

Я просто влюблённая женщина.
Я сделаю все, что угодно,
чтоб ты стал частью моего мира
и остался там.
Это мое право, которое я защищаю
снова и снова.

Я помню эту песню Барбары Страйзенд, потому что она, кажется, звучала в каком-то фильме. Я смотрел его в одном из тех тёмных и душных подвалов, которые в начале девяностых назывались видеосалонами. Мелодия была известной, но я никогда не слышал, чтобы эту песню пели так, как Вика — голосом неожиданно низким, с хрипотцой. И от этого тембра мне сделалось не по себе.

Фляжка так и осталась у меня в руках, и я вспомнил об этом, когда Вика спела последний куплет, потому что мне захотелось выпить.

Народ хлопал, топал и прыгал. Когда я открыл глаза, зажмуренные после большого глотка огненной воды, Вика стояла передо мной. Она обняла меня за шею, а я был уже пьяным.

Мы целовались в самом центре огромной толпы, посередине Малой Конюшенной: с одной стороны — Гоголь, с другой — Казанский собор.

После коньяка переходить на пиво было неразумно.

Мы болтались по городу и пили водку. Она пила меньше, я больше. Ели чипсы, а когда мне показалось, что девчонка поплыла, я влил в неё литр минералки и заставил съесть хот-дог.

— Если ты до сих пор всё ещё любишь Лёльку, — вдруг сказала пьяная Вика где-то на Васильевском, — то я тебя к ней отведу. Вон её дом. Пятнадцатая квартира.

Мы засмеялись, и я поцеловал её уже почти по-настоящему, если не считать, что оба мы здорово накачались алкоголем.

— Где училась петь? — спросил я её, когда мы подходили к остановке. Троллейбусы уже не ходили, но мы могли хотя бы поймать машину.

— В музыкалке.

— Ты можешь голосом деньги зарабатывать.

Она засмеялась, без единой нотки горечи.

— Мне не светит.

— Ну… — протянул я. — Никто не знает.

— Чепуха, — уверенно сказала она. — Певицами мечтают стать только пятиклассницы.

— Ты ж недавно экзамены сдавала? — я вдруг сообразил, что толком так про неё ничего и не узнал. — Поступила?

— Угу. В архитектурный, — сказала Вика. — И я, и Лёлька. Теперь мы все там учимся. По папиным стопам. Получу диплом и пойду переучиваться.

— На кого?

Вика пожала плечами.

— Наверное, на психолога. Ты читал Эрика Бёрна?

Я не ответил. К поребрику причалила машина. Что мы делали в такси и о чём говорили, почему-то выпало из моей головы. Но я помню, что от дома Викиных родителей до улицы Верности я добирался долго и с трудом.

* * *

Лёлин адрес на удивление чётко впечатался в мою память. В итоге я однажды всё-таки пришёл туда и сломал замок на двери её парадной. Такой примитивный дешёвый замок: домофоны тогда стояли далеко не везде, а подъезды запирались по старинке, с помощью длинного бородчатого ключа.