Газетчик (три раза). Немецкие войска в Австрии! Двухсоттысячная армия пересекла австрийскую границу!
Рахм. А все-таки мы жили в век Шаляпина, а не в ваш век, ефрейтор Шикльгрубер!
Шаляпин. А-а, Сережа, я тебя ждал!.. Чего вчера не пришел?
Рахм. Думал, ты устал.
Шаляпин. Я, милый, не вчера устал. Я от всей жизни устал. От болезни устал. Ничего, скоро отдохну!..
Рахм. Будет тебе! Как ты вчера пел!
Шаляпин. Это уже не я пел. Господь Бог дал мне проститься с голосом. Вчера было чудо, Сергей, но не мной сотворенное.
Рахм. Ты это серьезно?
Шаляпин. Как на духу. Ты ведь давно меня не слышал. Я потерял многие ноты… играл под Шаляпина, выпрашивал аплодисменты. Стыдно вспомнить. Хорошо, что это кончилось. Все кончилось. Кругом одно дерьмо. Каши сварить не умеют. А ведь мне ничего другого нельзя! (Большая пауза.) Ладно, поговорим о другом. Европа сошла с ума. Не сегодня завтра грянет война. Ты это понимаешь?
Рахм. Допускаю.
Шаляпин. Уезжай! Возвращайся в Америку. Послезавтра будет уже поздно! Немцы возьмут Париж! Они возьмут все! Они выиграют все сражения, кроме последнего. Их разгромят, но это обойдется в миллионы жизней. Я хочу, чтобы ты уцелел. Когда кончится война, я хочу, чтобы ты вернулся в Россию, упал мордой в траву и отплакался за нас двоих! Обещай, Сережа! Тогда я умру спокойно!
Рахм. Обещаю! Если сам выживу!..
Шаляпин. Запрещаю тебе присутствовать на моих похоронах. Я очень гадок, а буду еще гаже. Прощай! Лизать не будем! Я очень тебя любил!
Рахм. А я — тебя!
Шаляпин. Знаю! Помни, ты дал слово умирающему!
Рахм. Я ухожу, Федя.
Шаляпин. Нет, это я ухожу.
Поют вдвоем:
Ведущий. Когда Рахманиновы пересекли Атлантический океан, радио принесло весть о немецком вторжении в Польшу! Вторая мировая война началась!
Наташа. Звонил Стоковский. Напомнил о репетиции.
Наташа. Так мы прятали любовные письма, которые писали мальчишкам из соседней гимназии.
Рахм. Значит, ты мне уже тогда изменяла?
Наташа. Я искупила свою разгульную молодость. Почему скрываешь от меня свою работу?
Рахм. От неуверенности в себе! Я разучился выражать себя напрямую; а здесь — признание в любви без посредника. Страшно!
Наташа. Я не спрашиваю, кому это признание. Оцени мою сдержанность!
Рахм. Ты сама знаешь. Тихо я говорю о любви к тебе, громко — к России.
Наташа. Значит, это что-то монументальное?
Рахм. «Симфонические танцы».
Наташа. Вот тебе раз! Почему не симфония?
Рахм. С симфониями у меня тяжелый счет. Партитуру первой — сжег. О второй писали, что она выжата из проплаканного носового платка. Третью обвинили в отсталости и эпигонстве. Может быть, «Симфонические танцы» окажутся счастливее…
Наташа. Ты доволен?
Рахм. Я забыл это чувство.
Журналист (называя себя). Джонсон. Я веду музыкальную колонку в «Нью-Йорк тайме». Насколько мне известно из ваших скупых ответов моим коллегам, вы объясняете свое долгое молчание утратой Родины?
Рахм. Да, когда оторваны корни, соки не поступают!
Журн. А разве Америка не стала для вас второй Родиной?
Рахм. Я благодарен Америке за приют, но второй Родины не бывает, как и второй матери. Приемная мать никогда не станет той, что дала тебе жизнь. Я русский композитор — и моя Родина наложила отпечаток на мой характер. Моя музыка — это плод моего характера, и поэтому это русская музыка.
Журн. А как же мистер Стравинский? Он плодовит!