Белая Согра

Жу сглатывает слюну.

– Ы. Ээ.

Ты. Ешь.

Жу берёт. Одну. Другую. Ладонь переворачивается, Жу еле успевает подставить свою. Клюква сыплется червонным дождём.

Сапоги – хыр, хыр. Шлёп, шлёп.

И тишина.

Был ли, не был. Всё – мох.

Жу закрывает глаза.

Часть 2 Жу

Ребёнок

То холодно, то жарко. То снова холодно, а потом опять жарко. И наконец, в тепле наступает долгожданная истома, по мышцам проходит судорога, и их отпускает, как будто развязывается узел в животе – тело потекло и оплавилось, как воск, как свеча, и Жу, наконец, может дышать глубоко и спокойно, и, как в воду, погружается в долгожданную темноту.

Но жар прибывает, и вот в темноте рождается алый свет. Неяркий, нутряной, он и не свет, но пламя, он пылает, разрастается и согревает. Был с ладошку – вот уже с чашку, был с чашку – вот уже с чан. Был с чан – вот он уже выплёскивается и растекается, и жар становится невыносимый, влажный, и всё тянет, тонет в жаре, в алом свете, и заволакивает, затопляет, вот уже нечем дышать.

Ах!

Хватануть воздуха ртом, взмахнуть руками. На самом деле только слегка дёргает ими, но кажется что плывёт. Глаза раскрылись, но не видят ничего, вокруг – глубокая, нутряная темнота.

И где-то теплится прежний алый свет.

Нет больше никакой расслабленности и истомы, опять сводит всё тело, опыт жар не спасительный, а знобящий. Жар с морозом, внутренний с внешним. Плохо, плохо, больно.

Где я?!

Тьма и тьма, и только вдали – или глубине? – маленький алый мерцающий огонёк.

Брякнуло что-то, звякнуло. Огонёк исчез.

– Хошь глаз выколи, баушка.

– Хорошо, эт самое. Прально.

– Да не видно же ни зги! Как бы не обвариться.

– А ты не о себе думай. О ребёнке. Свет глаза выест.

И опять – тьма, что внутри, что снаружи, хоть закрывай глаза, хоть нет.

О ребёнке думай. О ребёнке. Где-то в глубине шевельнулось, отозвалось. Потянулось ручками, с болезненной, страдальческой улыбкой. Ведь это я, это про меня. Но как давно, как давно никто не звал так, не гладил по головке, не говорил: Женечка, детка. Ребёнок, ребёнок. Жу – человеческий ребёнок.

Ах, как давно.

Мама!

Вырывается наружу, из темноты внутренней – во внешнюю. А вокруг жар, духота, и внешняя тьма плавится, влажная, осязаемая.

– Тихо, тихо. В себя приходит, баушка.

– Хорошо. Пушай ещё полежит, эт самое.

– А худо не станет?

– Баня худого не сделат. Я в бане Володьку твоего правила. И Кольке щетинку выводила.

– Но, щетинку и я выводила. Зойке моей. Не я, фельдшерица. Сладким пряником.

– Тестом надо ржаным, самое это, жилым тестом.

– А у них в Суланде сладким пряником выводят, знашь. Да не в бане, а так прямо, не в бане. Вот намазывается спинка, заворачивается в холщовую тряпку. Вот и… не надо ни в какую баню-то. А потом оставляют, не знаю, на какой период времени, ребёнка-то, в таком-то виде, а потом снимают. И вот такие волоса – вострые! А Зойка-то всё кряхтила-кряхтила, дак фельшерица пришла: «Щетинка, – говорит, – у ней завелась…»

Тихое бормотание отзывается в голове, будто сталкиваются там какие-то шарики. Они разбегаются со стуком и постепенно встают каждый на своё место: баня, деревня, Манефа. Голос Манефы, пришепётывающий, спокойный. И голос Ольги – суетливый, напористый. От голосов тьма плывёт. Её хочется пить. Пить.

– Пить…

– Очнулась, баушка. Ну, слава богу!

– На-ко, деука, на-ко. Выпей.

Шибает в нос запахом. Трава, вода. Горячо. Теперь не только снаружи, но и внутри горячо. Желудок сводит, но в голове ещё несколько шариков сдвинулись и заняли свои места – болота, трава, везде трава, в воде, в болоте. Мокрые ноги. Мокрые джинсы. Мокрое всё. И сапоги. Дедовы сапоги.

Значит, не снилось. Значит, вывел.

– Шутка ли, трое суток-то в согре, самое это.

– Но! Тут один-то час поплуташь, уж не знашь, куда детьси, а этак-то!

И вдруг ещё один шарик выкатывается из дальней дали, стукается об остальные, и сразу как будто свет вспыхивает в голове и охватывает тело.

Мышцы подводит, кровь ударяет в голове.

И Жу вдруг чувствует себя как есть. Голое, тщедушное тело. Среди других голых тел. В бане. Крошечная свеча стоит на подоконнике. Красный свет гоняет тени и блики, ложатся сполохи на голые, влажные, блестящие тела. Тело старухи, дряблое, гигантское, обвисшее, одышливое, тело – тесто, тело – стоялая вода, молочная река, уходящая куда-то под землю. Второе тело – зрелое, сбитое, спелая женщина, трое детей, четвёртый умер. Крепкое, мясистое, жизнь выпирает из него, много жизни, с избытком. Красные кисти – белые руки. Красные ступни – белые ляжки. Красная шея – белые, влажные, прохладные груди, груди, как пломбир. Красное лицо – белый живот. Тело – хлеб, тело – пища.

И Жу – тень в тени, бледная тень. Блики играют, но не дотягиваются. Тощие рёбра, угловатые колени и локти. Сжаться, закрыться. Глаза закрыть. Света не хватает, но Жу и в темноте видит, потому что знает, не хочет знать, но по-другому не может: вот оно, белое тощее, бледное, пустое, полое, плоское. Чужое. Жизнь – в голове, в ступнях и пальцах, остальное вялое, неживое. Тело как приложение к голове. Горит от жара, болит от укусов. Да и просто болит.

Но ведь вышло, выкарабкалось. И спаслось.