Белая стена

Хлеб черный, и хлеба мало;
все меньше оливкового масла и риса;
жница, трудясь от зари до заката, зарабатывает
семь мильрейсов;
хлеб черный, и хлеба мало;
все меньше шпига и мучных изделий;
владелец упряжки быков зарабатывает шестьдесят
семь эскудо в день;
хлеб черный, и хлеба мало;
все меньше мыла и сахара;
жнец, трудясь от зари до заката, зарабатывает
тринадцать мильрейсов;
хлеб черный, и хлеба мало;
все меньше кофе и трески;
владелец воловьей упряжки зарабатывает шестьдесят
семь эскудо в день;
хлеб черный, и хлеба мало;
мало и черный, говорят жнецы, не понимая, почему
все тяготы ложатся именно на них.

Голод каждого существует сам по себе, отдельно от голода других; люди стоят в одном ряду, но боятся друг друга. И вдруг, посреди ночи, избавляются от страха. За стеной барака, в объятиях тьмы, люди ведут разговор с кем-то, кто приехал на велосипеде, а Луиза Атоугиа между тем поглаживает выпирающий безобразный живот, где шевелится смуглый черноглазый мальчик, очень хорошенький, наверное; мать еще не знает, что имя его будет Жуан, что он лишится ее очень рано, что двадцать три года ему исполнится 8 декабря в два часа двадцать минут пополуночи, как раз в тот самый миг, когда он переберется через границу, окоченев от холода, ибо зима выдастся суровая.

Но в эту жаркую ночь жнецы не спят. И не из-за жары, не из-за комаров, не из-за голода, не из-за страха. Думают и не спят.

– Попробуй уснуть, муженек! – шепчет Луиза Атоугиа, лежа рядом с мужем на циновке в бараке.

– Завтра мы идем в город.

– Что вы собираетесь делать?

– Требовать хлеба у муниципалитета.

– Я пойду с тобой.

– Нет, тебе лучше остаться. У тебя мальчик. Мальчик понадобится потом; да, потом, когда война кончится, все изменится.

– Что – все?!

– Ну и вопрос!

– Хорошо бы, если бы изменилось…

– Еще бы! Мы пойдем в муниципалитет, а они не любят, когда люди собираются все вместе.

– Тогда позволь мне идти с тобой…

– Нет, ты останешься. Ты нужнее, чем я: ты нужна нашему мальчику, ты его носишь.

Лейтенант Жулио Рибейро играет в бридж с Зе Мигелом, доктором Каскильо до Вале и новым муниципальным медиком. Играет плохо. Сам не понимает почему: никак не сосредоточится на игре – может, от мыслей о Педро Лоуренсо, которого его люди не видят уже почти две недели. Дело не в страхе, ему не страшно. Тревога приходит к нему ночью, в два часа ночи, когда кончается первосонье и вступает в свои права бессонница.

Он уже проиграл почти сотню эскудо. Выпил шесть бутылок пива, к рассвету жара спадает, но все равно он беспрестанно потеет. Обильный пот, запах как от марокканцев – страшно быть с ними вместе в час грабежей и утех плоти. У него перед глазами белая стена, вмятины на стене замазаны известью, вплотную к ней – истекающая кровью женщина, черные волосы откинуты назад, губы улыбаются, голова поднята. Чему ты улыбаешься, женщина?… На оливково-смутлом лице шевелятся только губы, словно посылая поцелуи будущему, но никто не примет будущего с ее губ, потому что дуло одной из винтовок нацелено ей прямо в рот и разнесет ей лицо, как только раздастся команда «огонь», и потухнет улыбка на этих губах, губах, губах…

Лейтенант Жулио Рибейро в раздражении обращается к партнеру:

– Чему вы улыбаетесь, доктор Вале? Да, чему вы улыбаетесь? Вспомнили что-то смешное?!

Остальные переглядываются в недоумении, а лейтенант бросает карты на зеленое сукно ломберного стола таким движением, словно тычет в грудь партнера штыком. Хватает форменную фуражку и выбегает; впечатление такое, словно за ним гонится кто-то, кто – вот нелепость-то – вскочил в открытое окно гостиной, где идет игра.

– Лейтенант не умеет проигрывать с достоинством, – комментирует медик, собирая фишки.

– Я ни разу не видел, чтобы он выигрывал. Казалось бы, ему должно везти с женщинами.

– И не везет?

– Тоже нет.

Зе Мигел еще не проронил ни слова. Он послал записку матери, да, послал: пусть предупредит двоюродного брата, а теперь он раздумывает, уж не проведал ли лейтенант о той бумажке, что он после обеда отправил в Алдебаран.