Белая свитка (сборник)

— Видали? — весело крикнул Бурзила. — Все прошли на чугунку. Теперь и посты их там будут. До самых Гилевичей никого не встретим. Абы не опоздать.

— Ничего, времени еще много.

— А разве не ночью?

— Завтракать будет.

— А то нам… в лесу… сказывали: ночью. Видать, значит, ошиблись.

— Завтрак заказан, — сказал незнакомец и потом молчал всю дорогу.

Сани неслись по шоссе. Ольга сидела рядом с братом.

— Феопен, — сказала она, вдруг выпрямляясь и беря лесоруба за плечо. — Ты не знаешь, что это за люди?

— А хто ж их знает, какие они люди.

— А не большевики они, Феопен?

— Может, и большевики… Разве их почем угадаешь. Не тавреные!

— Так ты их совсем не знаешь? Не врешь?

Феопен промолчал.

Сани пробирались по следу. Они оттянули далеко от передних саней. Кругом был лес. С еловых лапчатых ветвей сыпал снег, холодил лицо и засыпал глаза.

— Зачем большевики? — точно проснувшись, пробурчал Феопен. — Настоящие люди… Хорошие люди.

— Да ты их знаешь или нет? — допытывалась Ольга.

— Чего знать?.. Моего интересу тут нисколько… Известно: делай, что велят.

— А велит-то кто, Феопен?

— Велит… — Он подумал и договорил тихо и внушительно: — Великий Князь велит… через Белую Свитку… Вот как большевики-то твои обернулись.

Сани выбрались на шоссе, и лошади пошли спорою рысью. Ольга прижалась к Глебу и шептала ему на ухо:

— Глеб… Или и правда мы с тобою в герои попадем… или просто нас прямо в Чрезвычайку везут… Но мне не страшно… А каков Владимир? Вот тебе и тямтя-лямтя… Твердый какой… Он, я думаю, как его отец будет. Дедушка! Что за прелесть наш милый дедушка. Ты знаешь, Глеб, мне с ним ничего не страшно. А Владимир… За эти дни, что он у нас, я его совсем по-новому узнала. Он мне точно показал Бога. То есть… Я всегда верила… Но всегда это было как-то ужасно, ужасно далеко… А Владимир будто взял меня за руку и показал: — вот Он… Подле… со всеми милостями Его… И тогда ничего не страшно… В Чрезвычайку так в Чрезвычайку. Везде люди… На людях и смерть красна…

Впереди длинной линией засверкало ожерелье станционных огней. Лес расступился, давая место постройкам. Феопен кнутовищем показал на огни.

— Вот и Гилевичи, — сказал он.

Ольга упала лицом на колени Глеба, повернула из-под ковра, накинутого на ноги, лицо к брату и тихо прошептала:

— Глеб… Глебушка.

Брат нагнулся к сестре.

— Нет, ближе… Я тебе на ушко… По секрету… Помнишь, как маленькими были…

— Ну, что такое? — наклоняя ухо к губам Ольги, спросил брат.

— Ты знаешь, Глеб… Я, кажется, теперь уж по-настоящему влюблена.

— В кого?

— Да в Володю, — жалобно прошептала Ольга. — Уж очень мне его жаль. Стараюсь в него совсем влюбиться.

— Ну, и как же твои старания? — улыбаясь, спросил Глеб.

— Да, кажется, ничего, — вздохнула Ольга.

14

Пац возвращался из-за границы в торжественном, приподнятом, великолепном настроении духа. Правда, он ничего не нашел: ни заграничных следов Белой Свитки, ни центра Братства Русской Правды… Но зато какая предупредительность! И в Auswartiges Amt на Wilhelmstrasse в Берлине, и на Quai d’Orsau в Париже, и в Foreign Ofiice в Лондоне — везде его принимали как самого почетного гостя. Особенно нянчились с ним в Варшаве. Залесский за завтраком был так услужливо любезен. Нет, «их» боятся. У Штреземана он обедал. Мальцан, его старый друг, приехавший всего два месяца из Америки, устроил ему чашку чая и пригласил на нее весь цвет советской берлинской колонии во главе с женой Горького, бывшей артисткой Андреевой.

В Париже время проходило между беседами с Эррио и де Монзи, интимными ужинами у Блюма, поездками в какие-то подозрительные кабачки с Вайяном Кутюрье, где были солдаты, матросы и даже настоящие апаши, и веселыми праздниками на Монмартре и на Place Pigalle. Он приторговал кое-кого из эмигрантов быть фиктивными подрядчиками на предмет поставки оружия «для Китая»… Почета было сколько угодно. Он только за границей понял, как сильна и крепка советская власть. В России он в этом сомневался.

Приближаясь к советской границе, Пац почувствовал, как опять стало подниматься в нем это подлое, сосущее чувство сомнения в прочности коммунистического строя.

В Стобыхве польская кондукторская бригада сменилась советской. Прицепляли советским паровоз. Сюда для Паца был доставлен вагон-салон, так называемый министерский. Это был громадный Пульмановский вагон, выкрашенный в темно-синюю блестящую краску. Посередине раньше стоял сделанный серебром вензель «Н И» и над ним Императорская корона. Теперь вензель и корона были грубо закрашены синей краской и поверх выведена красная пятиконечная звезда. На ней серп и молот.

Инженер Вишневский, начальник дистанции, выехал лично в Стобыхву, чтобы проводить Паца по своему участку. Пац ходил с ним вдоль вагона и при свете утреннего солнца видел, как из-под звезды, серпа и молота сквозили Императорские вензель и корона.