Белая свитка

— В этой идее, христианской и милосердной и в то же время государственной и грозной, высказаны наша цель, наше будущее, наше величие. Она отвергает раба и хама и утверждает брата и рыцаря. Она учит чтить божественное в человеке и потому требует для него духовного воспитания. Она дает человеку свободу для духа, для любви и для творчества, но не дает ему свободы для лжи, для ненависти и для злодейства. Она учит принимать право, закон и дисциплину доброю волею и требует, чтобы мы заслужили себе свободу духовным самообладанием. Она зовет к братству, но выражает братство не в равенстве, а в справедливости и в справедливом ранге. Она зовет к творческому труду, ограждая собственность, но самую собственность освещает как ответственную обязанность и как призыв к щедрости. Она утверждает брак как таинство и семью как школу любви, верности и повиновения. Она учит строить государство не на выгоде и произволении, а на уважении и доверии; не на честолюбии и заговоре, а на дисциплине и преданности Вождю за совесть. И потому она зовет нас воспитывать в себе монархические устои правосознания…

16

Когда профессор кончил речь и, поклонившись собранию, вышел из барака, в бараке настала жуткая, напряженная тишина. Дверь с минуту оставалась открытой. В морозной ночи видны были костры военного бивака на поляне. Все было бело кругом и ветер гнул сосны в лесу. Как под белой тюлевой занавесью в снегах была деревня.

Академик Карпинский подошел к Бархатову.

— Слышали?.. А?.. Какое знание психологии толпы! Как жаль, что академик Бехтерев скончался. Ведь все по Ардан-дю-Пику построено и слажено. Согнали, оглушили неожиданностью, поразили организацией полевого обеда, электричества, всего устройства… А вы поглядели бы сзади… Места устроены… надписи: «для дам», «для мужчин»… Какова предупредительность!.. В глаза бьет после наших-то массовок, где люди, как скот, толкутся. Покоряет… И вот этой-то покорной толпе, готовой воспринять какую угодно идею, в блестящей лекции преподносится идея — монархическая… И заметьте: ни слова о прошлом, никакой критики советского строя…

— Если не считать намек на «хамов».

— Это уж к слову пришлось. Уж очень это слово к нам прилипло. Ведь после этого, умело появись вождь, и будут готовы служить… безоговорочно…

Он хотел продолжать, но остановился, прислушиваясь. В звуки бури влилась томящая, зовущая, родная мелодия. Малиновым «Валдайским» звоном звенели, приближаясь, троечные звонки. У дверей, наружи, раздалась команда равняемого караула.

«Да, — подумал Бархатов, — именно так должен появиться вождь. Не в рычании и гудках капиталистически-демократического автомобиля, последнего слова рабочей индустрии, а в заливистом звоне русской тройки, этого Гоголевского образа крестьянской, земледельческой России. Как все это “у них” продумано!»

В отверстие дверей стала видна серая, занесенная снегом тройка. Из саней вышел человек. Раздался ответ на его приветствия караулу.

«Однако как рубят, по-старому, по-русскому», — подумал Бархатов и стал смотреть на входившего.

«Так вот он какой — Белая Свитка!»

Вошедший был высокого роста, в белой шубе, стянутой тонким ремнем. По воротнику и борту шуба была обшита соболем. На голове была серая папаха. Снег с него наскоро смахнули в дверях и он весь еще сверкал множеством мелких капелек, горевших алмазами. Казалось — радужное сияние шло от него. Разрумянившееся на морозе и ветру лицо горело.

— Какой он восхитный, — прошептала сзади Бархатова балерина Глюком. Она не говорила «отвратительный», но по-модному «отвратный», а вместо «восхитительный» сама придумала «восхитный». Она считала, что это умно и оригинально.

Бархатов задумался… Молнией пронеслись в его голове мысли. Быстрой кинематографической лентой развернулись образы виденных им за все эти годы последних народных кумиров.

Он вспомнил грязного Ленина, с небритой щетиной бороды и с вислыми монгольскими усами, дышащего смрадною вонью давно немытого и страдающего несварением желудка человека, — такого, каким появился он на площади у Финляндского вокзала, еще при Керенском, несомый на плечах рабочими. Грязновато одетый, в ватном пальто, в шарфе, с большими калошами на грязных ногах. Засунув кепку в карман… Да, его назвать «восхитительным» было трудно… Мразь… Слизь из отхожего места…

Он вспомнил Троцкого — в английском помятом френче и галифе, с обмотками на кривых жидовских ногах, с типичным горбоносым лицом, в пенсне… Непрезентабелен был и этот. Сходил своим криком за начальника. Гипнотизировал толпу злобною силою. Встало в его памяти и хорошо знакомое лицо Зиновьева, лохматого, ожиревшего актера из плохого местечкового театра.

То были вожаки… Вожаки шаек, способных громить и разрушать.

Сейчас перед ним стоял вождь… Своею чистою, опрятною, красивою одеждой, своею смелою поступью, осанкой он уже поразил толпу, а поразив ее, он ее победил заранее.