Белая тень. Жестокое милосердие

Внизу росла высокая трава, но она была редкая и уже пожухлая, в ней не затерялся бы и гвоздик. Дмитрий Иванович подумал, что, наверное, дед Олекса на этот раз дал маху, привел их не туда, куда надо.

Но в этот миг увидел в траве что-то красное, яркое, бросился к нему и остановился в изумлении. Это был подосиновик. Крупный, на высокой прямой ножке, он так и резал глаза чистотой красного цвета. Поблизости от него росло еще два поменьше. Дмитрию Ивановичу прямо жаль было срезать ножом такую красоту. Он положил их в корзину и только сделал шаг, как снова увидел два больших подосиновика, похожих на озорных парней в красных шляпах. Потом ему попался белый гриб. Где-то в стороне визжала Маринка, — видно, и там была удача.

Пройдя еще немного, подрезая то подосиновик, то боровик, Дмитрий Иванович набрел на зеленое диво. Это была одна из тех рощиц о которых говорил дед Олекса. Она росла в низине, на просторе — сосновый бор перед нею отступил, — и казалась одним исполинским кустом. Собственно, она и была одним кустом — три или четыре раскидистых дуба, что сплелись кронами, березы и клены, плотно обступившие их, а под ними и вокруг — орешник, крушина, калина — могучая зеленая грудь, дышащая одним сильным дыханием. Ему казалось, что он слышит ее дыхание. В той зеленой кипени — несколько красных, коричневых и белых пятен, — но они только подчеркивали чистоту зеленого цвета. У вершины самого высокого дуба чернело воронье гнездо, и чуть ниже расхаживал по толстой ветке лесной модник и франт — дятел-крутиголовка. В красной шляпе, красных брюках, пестром галстуке, он как бы пританцовывал на ветке, постукивая клювом по толстой дубовой коре. Однако всем лесным жителям известно, что крутиголовка хотя и франт, но совсем не пижон, что родом он из трудовой семьи и сам тоже великий труженик. Что и живет он меньше других птиц — всего два-три года, потому что от тяжкого труда нарушается что-то в его голове. Может, он наживает себе гипертоническую болезнь, как некоторые хлопотливые люди?

Дятел не очень интересовался Дмитрием Ивановичем, долбил и долбил, только переместился на другую сторону ветки. А Марченко, чтобы не вспугнуть его, отступил за куст орешника.

Вокруг росла густая высокая трава, а в ней краснели подосиновики и бурели белые грибы.

Через несколько минут корзинка Дмитрия Ивановича была почти полна. Когда он остановился отдохнуть, подумал, что ему никогда еще не приходилось видеть столько грибов, да и не где-нибудь в чаще, в далеких лесных дебрях, а почти на открытом месте, в трех километрах от села.

И вдруг он подумал, что это не случайно. Что это подарок ему в день рождения от деда Олексы. Ему и его семье. Очевидно, это дедова заимка, он знал о ней и берег до этого дня.

Дмитрия Ивановича заполнила теплая волна признательности. Наверное подумал, дед Онышко тоже знал о его заботах и несчастье и хочет помочь ему стереть память о них вот этим подарком. И подарок этот был очень дорогим для Марченко. Именно сочувствием и теплотой: дед Олекса словно бы подарил ему этот день, с красотой дозревшего лета, с зеленым шумом, прохладным ветерком и щедрыми солнечными брызгами. И еще подумал, что тепло, заключенное в этом подарке, не равнозначно его ценности. Порой одна-единственная папироса бывает дороже золотого портсигара.

И тут ему вдруг припомнилось, как зимой сорок второго года он стоял в снегах за Волгой. Он и еще тридцать восемь курсантов обучались в ускоренной трехмесячной командирской школе. Школа размещалась в двух небольших пристанционных домишках разрушенной бомбами станции. У них тогда был чудесный преподаватель, он же и начальник курсов, и замполит, Захар Максимович Родин. Он уже отвоевался, у него в спине сидели три осколка, один — в нескольких миллиметрах от позвоночника; он был значительно старше их всех — ему было под сорок — и казался им почти стариком. Захар Максимович жил с семьей — женой и дочкой — в будке путевого обходчика. Зима тогда стояла снежная, суровая, лютая. В степи гуляли бешеные ледяные ветры, они срывали с крыш железо и выдували тепло из старых, ветхих станционных строений. Курсанты давно спилили вязы и акации, росшие на станции, и мерзли нестерпимо. Но труднее всего приходилось Захару Максимовичу с женой и маленькой дочкой. Их жилье обдувалось ветром со всех сторон, оно было как одна холодная каменная глыба. В один из таких дней кто-то узнал, что завтра Захару Максимовичу сорок лет. Что могли подарить ему они, курсанты, когда весь взвод брился одной бритвой, — остальные поменяли на хлеб! Тогда они пошли ночью за восемь километров в овраг и спилили два вяза. Брели по пояс в снегу, простреливаемые насквозь стальным ветром, и каждый нес на плече метровое бревно или связку хвороста. Тихонько сложили все это богатство возле будки и пошли в холодную казарму, не взяв себе ни единого полена.