Белая тень. Жестокое милосердие

Увидев встревоженное лицо жены и то, что она еще не раздевалась, Дмитрий Иванович нахмурился. Значит, какому-то дьяволу еще понадобилось и Ирине позвонить. Но Ирина Михайловна ничего не сказала, а только кивнула на будильник, стоявший на шкафу, и на диван. Андрея не было дома. У Дмитрия Ивановича что-то екнуло в груди, екнуло еще раз и осталось в ней занозой. Андрей еще никогда не задерживался так. Ну до половины двенадцатого, ну до двенадцати, но ведь сейчас четверть второго!

Он долго ходил по комнате, то присаживался, то снова начинал мерить комнату из угла в угол, Ирина Михайловна сидела на пуфике спиной к пианино и молчала. Да и что говорить — об этом уже говорено-переговорено. Только страх всегда новый, а боль свежая. Старая рана тоже жжет свежей болью.

Чтобы не видеть ее испуганных, страдальческих глаз, он вышел на улицу. Сказал ей, что поищет сына возле дома. «Может, заговорился с хлопцами или стоит с какой-нибудь». Он обошел вокруг всего большого дома, нервозно мыкался по двору, вдоль пустынной (ох, как это страшно, когда кого-нибудь ждешь, а она пустынна) улицы, не спуская глаз с подъезда, и страх перекатывался у него в душе. Страх и гнев. Он был почти уверен, что сын загулял. Об этом свидетельствовало почти все, что он знал о сыне, и немножко то, как сегодня утром Андрей допытывался у него, когда он придет домой. Конечно, это не гасило страха.

Дмитрий Иванович ходил под погашенными фонарями и думал о себе, о сыне и даже о том, как неудобно ему ходить здесь: чего доброго, увидит кто-нибудь из знакомых, — и на это время почти совсем забыл, что произошло в «Лыбеди». Мысль о сыне была ближе, сильнее, вытеснила все другие мысли.

Сейчас должен был сознаться, что не нашел духовной общности с сыном. И в этом, пожалуй, в значительной мере виноват он сам. Ну, проверял задачки, ну, приносил книжки. Но поговорил ли хоть раз о том большом, о мире, о чем думал сам? Да, не хотел усложнять Андрею жизнь. И тем постепенно понуждал воспринимать только одну его сторону — материальную. Он готовил сына к поступлению в институт. Готовил как проклятый, хотя и знал, что там, куда тот намерен поступать, будет скидка на отца. И все же готовил неистово. Была в этом какая-то цель? Нет, он хотел пристроить сына, избавиться от хлопот, да и просто разве мог он допустить, чтобы кто-нибудь подумал, что у него плохой сын. Даже Андрей это понимал и однажды, остервенев от зубрежки, сказал: «Ты готовишь меня не для меня, а для себя».

Дмитрий Иванович уже давно чувствовал, что он отец не такой, как надо. Он обращался с детьми, как с товарищами. Поддразнивал, подтрунивал, порой сердился, кричал, а то и шлепал. Он не мог завоевать у них авторитета. Дети ценили его ум и не испытывали к нему уважения. Кроме того, он был виноват и перед матерью, перед Ириной. Слегка иронизировал над ней при детях, опровергал сказанное ею и тем подрывал и ее авторитет. Иногда он разговаривал с Андреем по-взрослому. Тогда видел, что сын внимательно его слушает, что он пробуждает в нем интерес. Но уже было в сыне что-то, как он думал, не его, что-то непонятное и чужое. Вот, к примеру, они смотрели вечером телевизор. Герои нынешних фильмов целуются через каждые три-четыре кадра, выясняют свои отношения в постелях, он, отец, не мог на это смотреть рядом с сыном (поэтому вообще почти перестал смотреть телевизор), а Андрей и ухом не вел. Еще и хихикал, еще и причмокивал языком. Нет, Андрей был не то чтобы слишком циничный или грубый. Напротив, он рос слишком впечатлительным, нервным, даже несколько истеричным. И это как-то странно уживалось в нем с холодностью, равнодушием ко всему; никакими усилиями отец не мог разжечь в нем любви к поэзии, жажды поиска, увлечения чем-либо. Хотя бы шахматами или филателией. Андрей начинал многое и так же легко все оставлял. Хуже всего было то, что Дмитрий Иванович не находил всему этому никакого объяснения и не мог отыскать причины. Ну, действительно, сын, как и все другие дети сегодня, не знал ни голода, ни холода, не имел твердых обязанностей, никогда не был перегружен работой. Однако Дмитрий Иванович не весьма ему и потакал, не давал лишних денег, заставлял — упорно, часто безуспешно — помогать по хозяйству, старался следить за тем, что сын читает. Так сказать — повсеместный средний уровень. Но на том же среднем уровне у некоторых росли воспитанные, умные, целеустремленные дети. За каких не надо бояться, что они сотворят какую-нибудь глупость, какие имеют цель и идут к ней. Вот хотя бы сын того же Корецкого. Чрезвычайно способный кибернетик, кандидат — уверенный, спокойный, рассудительный. А может, Павел Андреевич, в глубине души считающий все же, что его жизнь удалась не до конца, вложил себя в воспитание сына в значительно большей степени, чем он? Ему же помешал собственный эгоизм, которого, к сожалению, сам он не замечал.