Белая тень. Жестокое милосердие

Она бежала по ступенькам вверх, спотыкалась, падала, ее сотрясали рыдания, она прижимала руки к груди, словно пыталась удержать сердце. Вбежав в комнату и захлопнув за собой дверь, упала на стол и горько зарыдала. Она плакала от страха и отчаянья. От жалости к себе, к сумасбродному Борозне, к Дмитрию Ивановичу, ко всем, на кого упала эта проклятая глыба. Она плакала и оттого, что не знала, что ей делать. Куда-то бежать, кому-то заявить, но кому? И опять-таки — боялась сделать еще хуже. Ведь сам Борозна не захотел сказать никому. Ну почему, почему он никому не сказал, почему не сделал как положено? — думала она, закипая на него злостью. Не сделал заявку, не передал суспензию в лабораторию изотопов. Но как только утих ее гнев, она поняла почему. Потому что тогда бы все сказали, что он действительно задался целью добить Дмитрия Ивановича. Что он решил сам экспериментально подтвердить ошибочность поисков, которые вела лаборатория. И тем самым подтвердил бы, что это его твердая линия, что он давно желал Марченко провала, что и сказал Неле Рыбченко не случайно, а из того бы последовало, что и анонимку написал тоже он. Все это так. Но зачем тогда он делает это, если собирается уезжать? Зачем рискует своею жизнью? Конечно, все, кто рискует на этом поле, надеются быть проворнее разгневанных атомов, надеются, что все как-то обойдется. А если не обойдется? Наверное ведь Борозна работает не с водородом, у которого пробег в один микрон, и, может, даже не с фосфором. Те разгневанные, раздраженные атомы, попав в человека, могут затаиться на годы. И вдруг взорваться, направить удар на мозг, на кровь… Конечно, Борозна не делает преступления. Он рискует только собой.

И тут Неля перестала мыслить как научный работник. В ней что-то сорвалось, и она снова начала горячо проклинать Борозну и еще более горячо просить у судьбы, чтобы она была к нему ласковой и милосердной, милосерднее ее самой, Нели Рыбченко, чтобы все-таки все обошлось счастливо.

Когда она через час спустилась вниз, Борозны там уже не было. В комнате пахло дезактиватором, в раковине чернели следы пепла, — видно, Борозна сжигал остатки на огне («А носил все и промывал руками, здесь нет даже регулирования отлива педалями!»). На поломанном столе лежало защитное стекло из плексигласа. Наверное, он его оставил до завтра. Неля тяжело вздохнула, выключила свет и пошла из комнаты.

Коротко стукнув косточками пальцев в дверь, Борозна вошел в кабинет Марченко. У Дмитрия Ивановича, когда он увидел Борозну, трепыхнулись в глазах беленькие огоньки и даже дернулась под нижним веком левого глаза жилка, но он сразу же усмирил волнение и открыто посмотрел вошедшему в глаза. Это не было маскировкой, не было двуличием, он давно дал себе слово не мстить Борозне, держаться с ним ровно, не хмуро, но и не заискивающе. Конечно, это было нелегко, он не раз замечал, что впадает в фальшь, и одергивал себя.

Указав Борозне рукой на стул, посмотрел на него вопрошающе, по-деловому, без заметного волнения.

Борозна положил на стол перед Марченко две маленькие аккуратные папки, желтую и зеленую, зеленая была толще и лежала сверху, желтая под нею.

Марченко удивился такой, не замеченной ранее за Борозной аккуратности, но не сказал ничего.

Мгновение поколебавшись, Борозна поменял папки местами, раскрыл желтую и вынул из нее два листа бумаги.

— Подпишите, пожалуйста, — подвинул их ближе к Марченко. — Это обходной лист, а это аттестационное свидетельство.

— Все же надумали уходить, — не развинчивая ручки, сказал Дмитрий Иванович.

— Не надумал, а ухожу. Еще использую отпуск, поваляюсь на песочке, — там такого песочка нет, и… Одним словом, все.

— А может, все же не надо уходить? — не совсем уверенно сказал Дмитрий Иванович.

— Об этом теперь поздно говорить. Я уже послал документы, вчера разговаривал по телефону. Вот-вот должен прийти вызов.

Дмитрий Иванович медленно подписал обе бумаги и, чтобы загладить неловкость, поспешно указал на вторую папку:

— А это что?

Он подвинул ее к себе и лишь тогда заметил, что это не папка, а коробка.

Борозна минуту помолчал и сказал:

— Кони, меченные клеймами. — И сразу же собственные слова показались ему фальшивыми, он подумал, что на крутых гребнях его все-таки порядком заносит. Он не любил позы, никогда мысленно не посягал на далекие недоступные земли, не выбегал на вершины холмов, на которых другие могли бы его видеть, не думал абстрактно о благе для людей. Он привык его делать, пусть небольшое, как это его облучение световым пучком семян свеклы, которые уже в нынешнем году дали хороший урожай в колхозе имени Щорса, но конкретное, и не выдавать его за благо, и не ждать аплодисментов. А тут неожиданно зааплодировал себе сам. Он рассердился на себя, застеснялся и быстро открыл коробку.

На дне ее лежало с полдесятка стеклышек. Обычных предметных стеклышек, уже проявленных, белых, на каждом из них краснело чуть заметное пятно, — казалось, кто-то трогал стеклышки грязными пальцами.

— Я не понимаю, — поднял голову Дмитрий Иванович, чувствуя, как необычное волнение охватывает его.