Белая тень. Жестокое милосердие

Они стояли у открытого окна, ветер колебал плотную желтую занавеску. За окном, на ветке вяза, унизанной молоденькими листочками, отчаянно пел черный большеротый скворец, где-то внизу разорялись воробьи — весна вливалась в окно широким потоком, пением и запахами, бодрой свежестью и приглушенной истомой.

— Весна… Еще одна весна, — сказала мечтательно и немножко грустно Светлана Кузьминична.

Что стояло за теми словами, за той грустью, — сожаление о прошедших годах, укор ему, — Марченко разгадать не смог, да и не успел, так как Хорол внезапно, точно подавив что-то в себе, повернулась к нему, в ее глазах прыгнули испуганные, почти отчаянные огоньки, и быстро сказала:

— Давайте завтра поедем за сон-травой. Мы столько раз собирались…

Дмитрий Иванович почему-то вздрогнул, посмотрел на Хорол чуть растерянно, чуть смущенно.

— Не знаю, сможет ли поехать жена.

И в это мгновение прочитал в глазах Светланы, что она его жену не приглашала. Это смутило его, он растерялся в первое мгновение. Да и было от чего. Тут все было страшно запутанным. А может, простым, слишком простым… Светлана Кузьминична Хорол, старший научный сотрудник, замужняя женщина, мать почти взрослой дочери, любила его издавна. Это знали все в лаборатории и в институте, к этому привыкли, и если и шутили по их адресу, то легонько, снисходительно. Она любила его странной любовью. Ей было достаточно, что они работают рядом, что он ее (ее — в глазах других, то есть это «ее» было довольно условным, можно сказать, только дружеским), что он не изменяет (не изменяет дружбе, приязни, и только), иного она и не добивалась, иные чувства не обуревали ее. Может, он сам был причиной того, что за столько лет не пошел дальше. Сначала ее любовь тревожила Дмитрия Ивановича, хотя и несколько странно — сердце не трепетало, а только, когда он думал о Светлане, у него становилось хорошо, тепло на душе. Это была уютная любовь. И — безопасная, так как он ничего не нарушил, мог честно глядеть в глаза своей жене и Светланиному мужу, искренне возмутиться их ревности: «Я не виноват, сердцу не закажешь, а переступать мы ничего не переступили». Ведь и в самом деле, разве люди не имеют права симпатизировать друг другу и в то же время оставаться на чистых берегах? Они и оставались на них. Ему так хорошо на них мечталось… О том, что они со Светланой в любое время могут перебраться на другие берега. Но в конце концов и эта мечта стала привычной. Однако она не угасала, так и оставалась в жизни Марченко нечто небудничное, словно бы недозволенное, которое он мог и может в любое время сделать дозволенным. Но даже такое, приглушенное чувство добавляло им обоим какой-то тайны, какой-то душевной мечтательности, без которых людям очень серо живется на свете.

После стольких лет вот такого созерцания собственных чувств должна была бы наступить обоюдная неприязнь. Но и она не наступила. Иногда ему было чуточку стыдно перед Светланой, он чувствовал себя как бы должником и в то же время сам подтрунивал над этим. За все десять лет этой симпатии (которую, пожалуй, все-таки нельзя назвать любовью) она только однажды нарушила то, что стало постоянным, приуснуло, почти остыло. Это было после какой-то вечеринки, где они наслушались острот по своему адресу, шли домой, — он провожал ее до метро — и сказал:

— А все-таки смешно… Хотя бы было за что…

И тогда она, — может, была немножко под хмельком, они все в тот вечер выпили порядком, — чуть заметно сжала его руку и прошептала, не поворачивая головы:

— Так, может… чтобы было за что…