Белая тень. Жестокое милосердие

Иван продолжал сидеть на последней парте, молчаливый, сосредоточенный, и его украдчивых жгучих взглядов не замечал никто. И в учебе у него ничего не изменилось. На «отлично» и «хорошо» — математика, физика, все остальное кое-как. Василь же захватил место на второй парте, сразу за Марийкой. Они пользовались одной чернильницей, одной промокашкой. Василь — впечатлительный и веселый, остряк и хохотун, не отличник, но, как говорили, способный, да еще и блестящий шахматист, — разве мог он, Иван, конкурировать с таким? Достаточно Василю поднять очи к небу, сложить постно губы (бабка Редьчиха зашла к соседке!), и класс взрывался хохотом. Иван и сам не мог удержаться от смеха. Роста Василь среднего, тонкий, светлоокий, лобастый, светлочубый — и чуб тот чуть кучерявится, — юркий, непоседливый. Что-то непостоянное, бродяжье было в его натуре. Он всегда с кем-то на что-то менялся, его тянуло в людскую толчею, тянуло заглянуть через чужое плечо, прицепиться, уколоть словом. А уж коли привяжется к кому-нибудь, то не отстанет, хоть ты его бей, хоть толкай — ему таки частенько перепадало от хлопцев, однако он не каялся. Он и в школе сидел не так, как другие, а поджав под себя ногу, и учителя всякий раз напоминали ему, что он не на печи, а в классе. Болезненному от природы, ему удавалось как-то вывернуться, устроить «куча-мала», да еще и самому потолочься сверху. Привязать к лампочке на тонкой нитке зонтик (предмет удивления и подтрунивания в селе) подслеповатой Клары Адольфовны, бывшей мелкопоместной прилуцкой помещицы, а ныне учительницы немецкого языка — изобретение Василя, поменять в партах на переменке тетради — тоже его рук дело. А поднимет Василя учительница с места, глаза у него наивные-наивные, чистые-пречистые, ну просто нельзя не поверить в его безгрешность.

Попадало ему и за всяческие проказы, но он не каялся и поступал по-прежнему. Дружил с ним по-настоящему один Иван. Потому что все Василевы язвительности, все ехидства разбивались об Иваново спокойствие и невозмутимость. А еще потому, что за всем этим Иван угадывал в Василе и чистосердечие и какую-то скрытую боль… и становилось ему чуточку жаль Василя. Только упаси бог показать это Василю — оскорбится, высмеет.

В седьмом классе оба они пережили тяжелую трагедию — Марийка отрезала косы. О тех отрезанных толстых-претолстых русых косах Василь даже написал стихи, а поскольку прочесть их было некому, прочитал Ивану.

Василь жил от Марийки ближе, чем Иван, и чаще учил вместе с нею уроки, брал учебники, которые ей покупал в Нежине на базаре отец. Иногда брал у нее учебники и Иван. Но он стеснялся брать часто. А учебники у Марийки чистые, обернутые в газету, и через каждые десять — пятнадцать страниц — засушенный листочек, цветок, травинка. Листая книги, Иван мысленно бродил с Марийкой по лугам, в огороде, цветнике. И однажды сорвал у своей хаты желтый цветок и положил его между страничками. Не засушенный, живой. Тяжелый. Он еще не знал тогда тайного кода колеров. И тот желтый цветок едва ли не впервые озадачил Марийку. Весь день она сидела на уроках задумчивая, даже испуганная, а на последнем уроке взяла Иванову книжку и незаметно вложила в нее цветок — вернула обратно. Теперь уже ничего не понял Иван.

Они и после этого собирались у Марийки учить уроки, вместе ходили в школу.

Однажды Василь не пришел и не ходил затем целый месяц. Иван догадывался, что это какая-то самомуштра, которая долго не продлится. А потом… Потом тот бешеный бег на лыжах в первый день зимы в девятом классе, вселенская белизна мира, прозрачность чувств, которых нельзя было, негде было скрыть в такой белизне, и крутой лук дороги в сосновом лесу, и их полет с верхней точки луга в снег. Они лежали рядом, облепленные снегом, в гулкой лесной тишине. Марийкино лицо с красными холодными пионами на щеках было совсем близко, рядом, ему так неудержимо, так страстно захотелось испить губами снег с ее крутых бровей, поцеловать ее присмиревшие глаза.

— У тебя, Иван, глаза… — только и сказала Марийка и почему-то быстро вскочила, стала отряхивать снег. И больше не поднимала на него взгляда. А еще через неделю Иван признался Марийке в любви. Если можно было назвать это признанием. Один-единственный раз, больше он не произносил этих слов вслух. Даже в день свадьбы, даже после свадьбы. Это было странное признание. Марийка отнимала у Ивана линейку, свою линейку, а Иван не давал, она тормошила его, закусив нижнюю губу, глаза ее сверкали гневом и одновременно смехом. А Иван увертывался, уклонялся, оборонялся. Наконец, запыхавшись, уже и в самом деле гневная, Марийка бросила:

— Отдай! Любишь — так скажи.

Это были обычные слова, говоренные не только всеми хлопцами и девчатами в их классе, но и в селе, слова-шутка, слова-присказка.

Но, бросив их, Марийка запнулась, вспыхнула, они уже на лету возвратились к ней своим реальным содержанием. Иван тоже растерялся, но, подавив волнение, посмотрел Марийке прямо в глаза и сказал:

— Ты же знаешь.