Белая тень. Жестокое милосердие

Иван неторопливо разостлал брезентовое ведро, положил лопату и на ее ребре разломил брикет пополам. Сначала собрал губами с брезента крошки, потом откусил от меньшего куска. Жевал долго, чтобы выжать из этих перетертых костей как можно больше силы, как можно больше жизни. Даже не заметил, как проглотил последний кусочек. А во рту остался привкус чего-то деревянного и голодная пустота, хотелось вогнать зубы во что-нибудь съедобное, все равно во что, лишь бы хрустело, лишь бы унять спазмы желудка. Почти невольно пощупал ближайший от себя тюк сена, как будто мог там отыскать что-то, лег. Лежал, а мысли вертелись вокруг хлеба, точно оса вокруг блюдечка с медом, и, чтобы отогнать их, он снова попытался уснуть. Ему казалось, что сон еще бродит по телу слабой истомой. В щели у заднего колеса посвистывал ветер, — видно, поезд несколько изменил направление и шел ветру наперерез или изменил направление ветер. Они оба летели, и Иван летел с ними, чувствовал свой лет, свою причастность к ним, чувствовал себя частицей простора, беспокойного и конечного, конечного на этой земле, где все промерено, все рассчитано, от колыбели до могилы, от длины винтовки до параболы падения снаряда. И бесконечного из-за бесконечности мысли и безмерности горя и страданий, безмерности любви и ненависти. Ему вспомнилось, как когда-то в школе он мучительно, до раскалывающей голову боли пытался вообразить бесконечность миров, мучился, терзался, а потом враз, внезапно забыл об этой призрачности, предавшись воспоминаниям о глухом переулке за тихой речушкой. В том переулке жила она, Марийка. И только впоследствии, со временем, понял, что это и есть та бесконечность, в которой более всего бывает счастливым или несчастливым человек.

С мыслью о Марийке Иван уснул.

Его снова разбудила тревожная неподвижность. Но теперь она была полна лязга, бряцанья, ржания лошадей, стрекота людских голосов. Голоса слышались со всех сторон: крики и переклички, натужное понукание, отрывистость команд…

Иван понял, что эшелон загружают живой силой. Да, это было то, почти неминуемое, чего боялся и что, надеялся, его минует. Маленьким светлячком засветилась радость, что он все же не ошибся: поезд идет на фронт, — но она растаяла в мыслях об опасности. Вот сейчас и на эту платформу взойдут солдаты, начнут перекладывать тюки, освобождая место для чего-нибудь еще, ведь платформа заполнена едва ли наполовину. Кто-нибудь заглянет под телегу.

Иван уже видел склоненное лицо, вытаращенные от удивления глаза, черное дуло автомата. Холодная дурнота всколыхнулась у Ивана в груди, разлилась по всему телу и жестко хватала за душу ледяными пальцами. И мучительно тащилась мысль, тащилась в безвыходности, словно слепой конь на приводе по замкнутому нескончаемому кругу. Ведь ничто не спасет его, если кто-нибудь стронет с дышла тюки. Отсюда некуда бежать. Где-то в глубине сознания Ивана всплыло воспоминание, бросило его на плац, растерзанного, под сапоги эсэсовцев, под злорадные взгляды капо и налитые безумным ужасом глаза пленных. А может, они просто пристрелят его на месте. Это была бы наивысшая милость, какой только можно было ждать от них.

Мысль продолжала тащиться по кругу, в темноте, падала и поднималась. И вдруг застыла, не в силах тронуться с места. И так же внезапно исчезло тупое состояние обреченности, мысль натолкнулась на острие опасности и уже снова реагировала на каждый звук извне. Эти голоса вырвались из гущи гомона, как вырывается из вихря шаловливых снежинок брошенный злою рукой камень.

В плену, особенно на заводе, Иван немного изучил немецкий язык — и сейчас понимал почти все, о чем говорили возле платформы.

— Курт, Генрих, — кричал картавящий голос, — сюда!

Заскрипела под тяжелыми сапогами древесина, потом ухнуло, застучало по платформе.

— Райское гнездышко!

— Чтобы привыкали к райскому саду, в который перепорхнем с фронта.

— Не хрюкай, и так в печенках колет… А может, пойдем в вагон?

— Тебе еще не осточертел Собачий Хвост?

— Он все никак не нацелуется с его кулаками.

— Плевать я теперь хотел на Собачий Хвост!

— А здесь — чистый воздух!.. Спать будем в фургоне на сене.

— Дыши, дыши, недолго осталось.

— Говорю тебе, не хрюкай, Генрих.

— А сюда, под телегу, спрячем полячку. Украдем, когда будем проезжать через Польшу. Говорят, польки… ух!

Кто-то из них пнул ногой тюк в передке, и тюк чуть сдвинулся с места. Иван почувствовал, как опасность нависла над его жизнью. Еще один такой удар…

А если они и впрямь поселятся здесь? Это ведь неизбежно — кто-то из них полезет под фургон. Если его не обнаружат до наступления темноты, он должен бежать. Дождаться, пока уснут немцы, и спрыгнуть на ходу.