Белая тень. Жестокое милосердие

Они пошли вдоль забора — высокого, выше человеческого роста, — Савва Омельянович строил все основательно, — выглядывали из щелей на улицу. Из покосившейся соседской калитки гусиным выводком тянулись зеленые фигуры. Марийка и Наталка видели только поникшие спины с желтыми телячьими ранцами и стволы винтовок над ними. Спина надвигалась на спину — немцы шли не строем, но тесно, затылок в затылок, быстро, хотя и не бежали. Вот и последний ранец с прицепленной к нему продолговатой жестяной коробкой; длиннорукий немчик почти бежал, чтобы не отстать, смешно выворачивая ноги. Это совсем не походило на войну. Чтобы удостовериться, что все немцы от Сомов ушли, Марийка приоткрыла калитку (вскрикнула, бросилась, чтобы помешать ей, Наталка, — не успела), вышла на улицу, посмотрела направо — куда ушли немцы, потом налево — и ахнула от неожиданной радости. Под вербами шагал солдат, и на его таком знакомом, таком родном казахском лице сквозь слой пылищи проступала улыбка. На плечах у солдата висели немецкие сапоги, а в правой руке, дулом вниз, он держал автомат.

Это был первый советский солдат, которого увидела Марийка. Она расцеловала его, а тетка еще и облила слезами от радости. А за этим солдатом десятки других и целый строй, колонны, и танки, и машины — машины, машины, виденные раньше и не виденные, с пушками и без пушек, — Марийка поняла, что тот желтый телячий ранец на спине немца последний, какой она видела в жизни, и что те зеленые фигуры, бегущие к Днепру, тоже последние на ее земле. Марийке улыбались солдаты, запыленные до самых глаз десантники шлепали ладонями по броне танков, шутливо приглашая ее с собой, а у нее в груди стояла тревога, и мысль вертелась неустанно: что же случилось с Василем, почему он не вернулся в лес? Даже если он убит, то люди из села, наверное, уже побывали на станции и должны были сказать его матери? А что, если он дома?.. Если тогда же, ночью, воротился в село?

Она не знала, что хуже. Но должна была все узнать. Пошла на другой конец села, под Рудиковы сосны, где жила у своих дальних родственников мать Василя. Василеву хату спалили в последний момент, когда по селу проходила зондеркоманда. Выдал кто-то из полицаев.

Мать о Василе ничего не знала. Марийка только напугала ее. Она заохала, запричитала, схватилась за сердце, в хате была еще соседка — стала отпаивать ее каким-то белым настоем, а Марийка успокаивала: мол, ничего еще не известно, Василя послали в соседний отряд, и он, пожалуй, остался пока что там.

По запруженной войсками улице вернулась домой. У них уже стояли на постое связисты, во дворе перед нею завертелся молоденький лейтенантик, попытался завязать знакомство «на коротком замыкании», но она спровадила лейтенанта к разбросанным возле хлева телефонным коробкам и направилась в хату. Тетя Наталка сварила обед, но Марийке было не до еды.

— Может, и от Ивана весть придет, — вздохнула тетка.

Она очень любила Ивана, и не только за то, что тот уже на следующий после свадьбы день починил все ее рогачи и ведра, а за то, что сирота, что учтивый, что в один миг понял ее жизнь и ни разу не наступил на больное место, повел себя сдержанно и достойно, как и подобает доброму человеку. Ей понравилось, что Иван не лебезил перед Саввой Омельяновичем, а с ним даже председатель сельсовета разговаривал неуверенно, и она сама робела перед ним весь свой век. Она нашла в Иване сочувствие и опору, искренность и защиту. «Прогонит или женится твой батько, — говаривала Марийке, — пойду к вам». И с мыслью о том, что Иван погиб, до сих пор не могла примириться.

— Говорят, Клименков Иван уже дома. Без ноги. Сразу за фронтом шел.

Теткины слова об Иване как бы вернули Марийку к чему-то дорогому, но печальному, утраченному. И, что тоже странно, не прервали ее мыслей о Василе.

Пообедав, она сказала, что опять идет в лес, но вернется вскоре, и, хоть тетка не пускала, — ушла.

А вернулась только через неделю. Ей пришлось перевозить в Нежин, в военный госпиталь, раненых партизан, устраивать их там, а потом помогать другим девушкам, военным медсестрам, мыть, убирать, переоборудовать под госпиталь бывшее здание медицинского техникума, который немцы превратили в казарму.

Марийка вернулась домой в субботу к вечеру. Войск в селе уже не было, но село гомонило, скрипело журавлями, перекликалось топорами и пилами. Тетка Наталка снова обливала Марийку слезами и сказала, что Савву Омельяновича лошадь впрямь не довела до добра — его с подводой направили аж в Чернигов, а село их вчера бомбили, и после этого отсюда ушло все войско.

— Я одна, а ты все ходишь, — печалилась и радовалась тетка. — Даже лесные хлопцы беспокоились.

— Какие хлопцы? — удивилась Марийка.

— Вон тот длинный, из Талалаевки, он еще при немцах к отцу твоему приходил с Василем, и Василь.

— Василь! — У Марийки екнуло в груди. Она как раз мыла голову, и хорошо, что тетка не видела ее лица.