Белая тень. Жестокое милосердие

Услышав разговор, она выбежала в коридор, разбила ледок напряженности. В красненьком платьице, с белым бантиком, она походила на веселую бабочку. Маринке восемь лет. Сын — студент-третьекурсник, дочка — первоклассница; так случилось — жена долгое время болела, уже и не ждали второго ребенка, но все же родилась Маринка. С нею Ирина навсегда утратила возможность иметь детей (именно возможность, так как заводить еще одного ребенка она не собиралась), — пожалуй, это и привело к тому, что она прониклась к дочке чрезмерной любовью. А может, тут таилась и другая причина. С сыном они мало узнали родительских чувств, были еще молоды сами, увлечены друг другом, своей работой, друзьями; с годами это словно бы стало отмирать, взамен того размягчались души, неудовлетворенная нежность выливалась на белокурое подвижное созданье. К тому же созданье это было ласковое-преласковое, хитрое-прехитрое. «Папа, пойдем в кино!» — «Мама не хочет». — «Не хочет? Я сейчас к ней пристану — не отвяжется». Уже по дороге он узнаёт, что эту операцию маленький бесенок проделал с ними обоими.

Дмитрий Иванович прямо-таки подавлял в себе приступы нежности к дочке, настраивался на строгость. Но это не всегда удавалось.

Маринка посмотрела на пустые отцовы руки, обыскала карманы, разочарованно пфукнула губенками, однако потянулась к нему на цыпочках, и он вынужден был пригнуться, чтобы поцеловать дочку. Она смешно, как котенок, сморщила носик, замахала ручками:

— Фи… Папка, да ты сегодня пьяница. — И побежала назад в комнату.

— Устами ребенка… — Ирина многозначительно подняла палец и пошла на кухню, так как там что-то шкворчало, аж захлебывалось. Он пошел следом. Кухня, как в большинстве старых домов, была просторная.

Ужинал Дмитрий Иванович один. И не потому, что сегодня он припоздал: так уж у них повелось, что почти всегда ели врозь. Это и был, как он убедился, один из ручейков, которые разносили в разные стороны течение их жизней. Воспитательное слово отца наиболее весомо за столом, возле заработанного им хлеба.

Ирина Михайловна мыла посуду. Стучала кастрюлями, гремела чайником: «Опять нет горячей воды. Когда же у нас будет как у людей…» Она направляла гнев против чего-нибудь постороннего, но он знал, что на самом деле это гнев против него. «Сидит же там какой-то идиот…» И тот идиот, опять же, сидел не где-то там, а вот здесь.

Дмитрий Иванович поел супу, налил крепкого чаю — гречневой каши и котлет не захотел. Пил чай стоя, глядя в окно сквозь негустой лиственный шатер на улицу, где белыми и черными тенями мелькали автомобили. По ту сторону улицы, не то в сквере, не то на балконе, невидимый тенор пел о том, как он взлетит вверх, сорвет самую яркую звездочку и подарит любимой. Дмитрий Иванович улыбнулся, в тон своему настроению подумал о том, что, может, эти страдания тенора совершенно напрасны. Зачем столько усилий? Зачем дарить? Чтобы потом швырнуть ее в угол и грызться весь век? Эта собственная острота подняла в нем настроение, прибавила мажора. Он допил чай, поставил на стол чашку и сказал бесстрастным, как ему казалось, голосом:

— Ирина, ты завтра свободна? Хоролы приглашают нас в лес.

Он видел, как вздрогнула она, повернулась к нему от плиты — готовила обед на завтра, — мгновение смотрела на него слегка насмешливым взглядом, потом сказала:

— Какая конкретно половина семьи Хоролов приглашала тебя?

— И тебя, и меня. Ты же знаешь, они приглашали много раз. И я всегда отказывался. — Он смотрел в сторону, а подумав, что этим вызывает подозрение, поспешил поднять глаза. — Поедем за сон-травой?

— За сон-травой? А разве ты еще не спал с ней?

Такой грубости от Ирины он не ждал. Еще вчера она, зная о тенях, сгустившихся над ним, — он не сказал ей до конца о подозрении врачей, но не смог удержаться, сказал все же достаточно, чтобы жена забеспокоилась, — думала: пропади все пропадом, если все кончится благополучно, буду прощать все его большие и малые грехи, а сегодня, когда все сложилось счастливо, а ей за эти недели пришлось пережить немало, да еще это неожиданное предложение… — она вспыхнула гневом.

— Как тебе не стыдно — учительница, — едва сдерживался Марченко.

— А тебе не стыдно? — кипела она.

— Какая глупость, — выжал он с полунастоящим, полуделанным сарказмом. — Я уже сто раз отказывался. Мне просто неудобно…

— Смотрите — ему неудобно! Ты только о своих неудобствах и думаешь. Ты никогда не подумал обо мне. И о семье тоже.

— А для кого же я работаю? Для кого это все?..

— Для себя. И только для себя. Даешь отступного, чтобы не мешали. А чуть что — спешишь выказывать свои щедроты и свое благочестие…

— Я никогда не выказывал… — Он оскорбился, а еще больше удивился. Так как в самом деле в мыслях подобное не держал. Нет, не как укор, а как маленькое самолюбование, самопохвальбу, даже радость от того, что отдает себя семье. А кажется, никогда не выказывал. И теперь Иринины слова, эта ее правда или, скорее, полуправда, больно резанули по сердцу.