Белая церковь. Мосты

Все люди, собравшиеся на хороводе, без призывов и понуканий вдруг закричали «ура!». Эхом отозвались окрестные долины. Не знаю, что еще хотел сказать дед, — слова застряли у него в горле. Призывники целовали ему руки, а он от гнева подпрыгивал на одной ноге, готовый и вовсе уйти из хоровода.

Митря облегченно вздохнул, когда будущие солдаты тронулись с места. Закричал в пространство:

Братья-воины, ура!
В путь далекий вам пора…

А хора летит ко всем чертям!..

Солнце клонилось к закату. И мы погрустнели, еще бы! Поначалу ждали, когда солнце подымется над головой. Теперь оно катится под уклон, без подпруги, словно мяч. Вот-вот коснется гребня холма.

«Оф» и снова «оф»! Самые короткие ночи в году — самые богатые музыкой и хороводами. В такой день хорошо бы забить кол в небо, стреножить солнце, привязать, чтобы не закатывалось подольше.

Совсем иного мнения придерживались музыканты. Евлампий неотступно ходил за Митрей, кривя припухшие губы.

— Больше не могу, господин товарищ… Нам тоже надо поесть. От кислого вина в кишках музыка. Не хватает больше духу дуть в трубу.

— Что за чертовщина! С утра только и делаете что жуете.

— Лопни мои глаза…

— Растак вашу мать!..

— Сразу видно, вы из хорошей семьи.

— Ладно, пошли есть! И чтоб вы тут больше не каркали… Не нравится мне такое.

— Мы же свои люди, господин товарищ…

— Эй, Вырлан, пойди покорми цыган!

— Не называйте нас так. Мы теперь все равны!

— Слушай, Евлампий…

Подбежал дед Петраке. Этот Митря такой баламут, сколько раз ни договорится с музыкантами — накормит их, напоит, а потом изобьет! Чтоб помнили его!

Зато все музыканты соседних сел носят Митрин армяк, Митрину каракулевую шапку. Изловят его в укромном местечке, пересчитают косточки, потом отнимут одежду: за то, что играли на хоре бесплатно!

Дома Митря получал свою порцию от отца. Каждый хоровод обходится ему в две взбучки и в один нагоняй.

— Вырлан вам заплатит, мать вашу за ногу! Пошли, Фрунзэ!

Митря так меня дернул, что чуть не оторвал рукав вместе с рукой.

За клубом, в глубине двора, стояли стайкой ребята. Они принесли Митре две бутылки водки, кулек конфет, связку бубликов и две пачки папирос «Норд».

— Конфеты отнесем девчатам. Водку разопьем здесь… Будь здоров, Фрунзэ! И если уломаешь Вику, не давай ей стареть. Смотри, чтоб у нее были мозоли на том месте. Люби, как душу, и тряси, как грушу! Если хочешь, чтоб она тебя не трясла. Бабы — такой народ, не ты их, так они тебя!

Солнце спряталось за деревьями. Призывники поднимались по лесистому холму, пели и гикали, будто шли на свадьбу.

Мы с Митрей пошли напрямик.

Пряное благоухание доносилось от виноградных кустов. Легкий ветер дышал лесной прохладой. Пахло зеленой коноплей.

Пчелиный рой, летевший из глубины леса, замельтешил над нами, как дождевое облачко. Мы стали кидать землей в пчел, пока они не сели на кизиловый куст, у самой опушки леса.

Счастливый день! Прекрасный день!

А где-то содрогалась земля. И люди проклинали жизнь. И парни забыли о девушках, и девушки забыли о парнях.

Война надвигалась. Ее тени подкрадывались все ближе, как тени сумерек.

— Не верьте клеветникам! Разоблачайте провокаторов!

А мы, молодые, — молоко, как говорится, на губах не обсохло, — верили в цветы, в первые поцелуи. Были, наверно, в нас и порыв и жестокость.

Митря, схватив за руку дочь Кибиря, уволок ее в кусты, чуть поодаль от нас.

— Митря… Мне тяжело!

— Помолчи! Нынче всем тяжело… Терпи.

Вика заплакала. По щекам ее потекли прозрачно-чистые слезы. Беда! Я не знал, как ее унять.

Будь он неладен, этот обычай, — посылать девушек в лес! Скрываешься со своей любовью от стоустой молвы — натыкаешься на стоголосое лесное эхо. Еле слышный шепот, легкий шелест, оброненное слово доносятся за версту. Словно под каждым кустом притаился голос, подобный Викиному.

Обняв меня за шею, она безутешно, взахлеб плакала. А до меня доносились со всех сторон всхлипы, шелест…

— Знаю… потом не женишься на мне…

— …а-ю, знаю… не женишься…

— Ты потише… Успокойся!

— Ш-ш-ш… тише…..ойся… успокойся…

— Тебе-то что!

— Тебе-то что!

— Тебе-то что!

Гудело в ушах. Эхо клубилось на влажных лесных полянах, ныряло в овраги и возвращалось ко мне, отраженное зелеными холмами.

— Вика, ты видишь звезды?

Шепот, похохатыванье Митриной девушки журчали поблизости. Но через минуту смеялся уже весь лес. Необузданно, бесстыдно, вожделенно.

— Вика… Видишь звезды… звезды… звезды…

— Вика… Видишь звезды… звезды… звезды…

В древних сумрачных лесах, когда смотришь сквозь верхушки деревьев, звезды на небе видны и в полдень. Как со дна колодца. И тут над нами грозно закачалась клюка деда Петраке. Он почернел от гнева, запыхался, говорил сдавленно:

— Поганцы… Негодники!

И лес повторял:

— Поганцы… Негодники!

— Поганцы… Негодники!

Митря удирал, не успев натянуть брюки. Девушка его осмелела, хотя и стояла перед дедом Петраке на четвереньках:

— Ну и что, если расскажете отцу? Митря хотел только испытать меня… А вам не стыдно — выслеживать?.. Человек в летах, слава богу.